Свирид остановился.
— Раньше всё покупалось, да не всё продавалось, — гнул своё старик. — А теперь всё продаётся. И сам покупатель.
Свирид ускорил шаг. Перед ним плыли неопрятная соседка, угрюмые сослуживцы, молодившийся одноклассник, как вдруг он заметил девушку с глазами, как море. А перед ней — свою вещь. Свирид затаил дыхание.
— Сколько это стоит?
— Отдам бесплатно, — зарделась продавщица. — Как котёнка, в хорошие руки.
И тут Свирид понял, что вещь ему больше не нужна.
Она не знала, куда идёт, а метель шла следом, заметая детские следы. Она не знала, где теперь её дом. Какое из чёрных окон — её? У неё больше не было мамы — мама спала и уже не просыпалась. Спать с мамой стало холодно.
Ленинград умирал тихо, почти всегда — во сне. Умирал и никак не мог умереть. Бессмертный город.
А папа далеко, на фронте, от него давно не приходили письма. А они с мамой всё равно ждали. Но мамы больше нет.
Город был белый-белый, только чернели силуэты домов и тёмными пятнами лежали на снегу трупы. Город был белый-белый, словно художник наметил на чистом листе эскиз будущей картины, да так и оставил неоконченной. Редко навстречу ей шли люди, волокли на санках обёрнутые в простыни тела, или кучу дров, или вёдра, расплёскивая на глазах замерзающую воду.
«Если остановишься, станет ещё холоднее, — думала она. — Когда идёшь, не так холодно. Зато теряешь силы. А можно отталкиваться от столбов, оттолкнёшься — и до следующего фонаря. Оттолкнёшься — и до следующего…»
Фонари, точно часовые, стояли вдоль набережной, слепые и днём, и ночью. Купола Исакия были теперь не золотые, а деревянные. И лежал в гробу Медный всадник.
«А снег здесь не белый, а чёрный».
Она шла мимо сгоревшего дома, на тёмном от копоти снегу валялись обуглившиеся доски, камни, люди.
«А здесь снег не белый и не чёрный, он красный. Главное — идти прямо! Прямо, не делая лишних шагов. Так учила мама, так останется больше сил. Как хочется лечь на снег! Не совсем заснуть, а только чуть-чуть.
И пусть приснятся хлеб и мама. Тёплый хлеб и тёплая мама…»
Она не знала, куда идёт и где теперь её дом. Мамы больше не было.
В парадной было темно и холодно. Варя села на пол и закрыла глаза.
«Только бы не было холодно. Не хочу, чтобы холодно!»
Дверь тяжело открылась, снег влетел внутрь и, не тая, лёг на пол. Вошедшая женщина, держась за стену, поднималась по лестнице.
— Тётенька, дайте хлеба, — попросила Варя.
Женщина медленно, ступенька за ступенькой, шла дальше. Но вдруг, обмякнув, словно тряпичная кукла, опустилась на лестницу.
