Девчонки, разыскав шаткую лестницу, рвали спеющие вишни, и как будто не было утренней паники, а всегда был лишь отяжелевший сад, и непрекращающееся пение ошалелых птиц, и одуряющий запах ночной фиалки, и сладко-кислый вкус раздавленных вишен.
А ночью Зинка, прижавшись к Наташе, сбивчиво шептала:
— Нет сил моих… Сегодня пронесло, завтра — кто знает… Не могу, не хочу… Конца войне поганой не видно… Не могу…
Зинка, всхлипнув, помолчала и зашептала снова, и близкий рот ее пах вишней, перебродившей вишней, почерневшей и горькой…
Когда Наталья Петровна вернулась от стены в очередь и вслед за особой шагнула вперед, совсем близко мелькнул высокий колпак продавщицы и отчетливо задребезжали весы под гирями.
Вчера зять брюзжал, а с утра тихий… Ольга, наверное, дала ему накануне выволочку за внезапный отпуск… Им бы поскорее второго завести, а то с такими настроениями зятя и Костик не удержит… У мужиков всегда так — сначала во всем виновата жизнь, а кончается разводом и новой семьей… Вот и наш, может, почву готовит?.. Еще неизвестно, что Ольге напевает… А все же разбередил душу… Бурцева, и того вспомнила…
Зять, откровенно морщась, выслушал о старом здании геологоуправления, о высоких узких окнах, бронзовых люстрах и тяжелых дверях… Потом строго воздел палец и сказал, что именно это был шанс изменить течение жизни… Упущенный шанс… Эпизоды войны, застрявшие в памяти, вдруг по-новому осветили дальнейшую жизнь, все переплелось, перепуталось… Только начни разматывать — никогда не кончишь…
В кабинет заглянул Бурцев. Плечо и рукав вымазаны в известке.
— Наташенька, выдь на минутку.
Она закрыла папку, сверху положила толстый карандаш, откинулась на спинку довоенного стула, затем опять взяла карандаш, раскрыла папку.
— На одну минуточку… Очень важно…
Кто-то в глубине комнаты приглушенно хихикнул…
Она захлопнула папку, нарочно уронила карандаш, встала.
Бурцев, отряхивая плечо, шатнулся в коридор.
В спину ей зашептали:
— Он уже обходной подписал…
— За длинным рублем погнался…
— Непутевый…
— Его бы в надежные руки…
Она, ни разу не оглянувшись, вышла.
Бурцев сидел на подоконнике и болтал ногами. Каблуки его стоптанных ботинок гулко стукали о радиатор отопления.
— В последний раз предлагаю сердце, руку и самый Крайний Север!
— Шут гороховый!
— Ты же в этом дурацком городе зачахнешь… Болото…
Она, не слушая Бурцева, долго разглядывала пуговицу на его пиджаке — синяя пуговица, пришитая черными нитками. Затем отвернулась.
