Михал понимает, что сейчас он должен как-то сыграть, ответить на этот явный сговор каким-нибудь эффектным коленцем, но не может ничего придумать. Он побежден и полон удивления.
Внезапно тетка обращается к ним совершенно спокойным тоном, в котором слышен упрек, не выходящий за пределы ежедневных замечаний.
— Вы опоздали к ужину, — говорит она. — Самое большее, что вы можете получить, — это немного разогретой каши.
Девочки смотрят на них, как будто только что заметили. Они разыгрывают полное безразличие. Но Моника не выдерживает. Ее лицо меняется, возле носа собираются смешные морщинки. Она прыскает от хохота.
— Ну, как там было?! — вскрикивает она. — Открыли Америку?
Теперь смеются все. Становится необыкновенно приятно.
— Здорово, — говорит Михал. — Мы открыли место стоянки доисторического человека. Томаш, покажи топорик.
Томаш лезет в один карман, в другой, разводит руками.
— Потерял, — бормочет он, пристыженный.
— Гаси!
Щелкнуло, и темнота сомкнулась со всех сторон, поглотив металлический колпачок ночника. На скошенном потолке мансарды появился бледный, расширяющийся книзу прямоугольник света, отбрасываемый окном дома на другом конце сада. Еще какое-то время дрожали пружины кровати.
Шаркающие шаги пересекли площадку второго этажа, и теперь скрипнула первая ступенька следующего марша.
— Это Вера, — шепнул Михал.
Но они продолжали лежать, не зажигая света, прислушиваясь к неуклюжим движениям тяжелого, уставшего тела. Глубокий вздох и зевок в конце. Потом низкий голос запел неясно и протяжно:
— И с зарею молодою славь, о сердце, Марию…
В этом бормотании, сопровождающем стоны рассохшейся лестницы, была какая-то нотка упрямства, какой-то оттенок сердитой, приглушенной усталостью пародии. Эта тяжесть недюжинной мужицкой силы, полной пренебрежения ко всему, что силой не является, не торопясь поднималась на ночной отдых. Последняя ступенька, шлепок туфли на площадке и новый продолжительный зевок. Потом, до того как щелкнула задвижка на чердачной двери, неожиданно раздался писклявый дискант:
— Может, кто даст щедрее, чтобы любить горячее…
Они молча переждали глухие шаги по бетонному полу и треск захлопывающейся двери, ведущей в комнату для прислуги.
— Ну, теперь все утихомирились, — сказал Михал.
Томаш отбросил впотьмах одеяло и сел на топчане.
— Твой отец сюда не придет? — спросил он.
— Нет. Он заперся в кабинете. Пишет.
— Курильница у тебя?
— Конечно.
— Ну, начнем?
Михал зажег лампочку. Ее затененный свет едва достигал углов, а нижняя часть скошенного потолка тонула в мраке; несмотря на это, они щурили глаза, сидя на постелях в измятых костюмах. Томаш взял со стула, стоящего рядом с топчаном, очки. Он надевал их неловкими толстыми пальцами. Его круглое лицо с мясистым носом приобрело выражение смешной серьезности.
