— Для прессы эта тема, гм, запретная, и для разговоров тоже.
— А гласность? А демократия? — Черепанов еще нашел в себе силы.
— Наивный вы человек, Юрий Алексеевич. — Георгий вздохнул. — Гм, неудобно даже. К чему эти громкие слова? Да еще среди нас, смертных. Пока улита едет… Скажу по секрету, гм, вы еще хорошо отделались. Клевета, соединенная с обвинением в государственном преступлении, — срок до пяти лет. Пожалели вас…
Говорить больше было не о чем.
Теперь Черепанов смотрел в ночь, дышать становилось все легче. Он пошел быстрее.
В Кнутовке все спали. Юрий Алексеевич открыл избу, распахнул настежь окна, упал на кровать. Над ухом коротко пискнул комар и исчез.
Пробуждение было странным. Под окном кто-то тоненько пел, старческий голос выводил мелодию без слов. Черепанов бросился к окну. Мать, работая, тоже часто пела. Он вывалился из окна почти наполовину, створка стукнулась о наличник.
— Ой! — вскрикнула соседка Елена. — Ой, — повторила она тихо, — окна-то настежь. Ой! Ты, что ль, Юрка? Откуда тебя черти-то принесли? Ой, ты погляди, на кого ты похож! — И опустилась на стоящий посреди ограды чурбак.
Черепанов взглянул в запыленное стекло окошка, увидел свою опухшую физиономию, всклокоченные от неловкого сна волосы и захохотал.
Скоро они сидели с Еленой за столом, остывающий чайник постанывал на электроплитке.
— Вернулся, значит, — в который раз уж говорила Елена, хотя Черепанов ничего ей не рассказывал. — И ладно. Теперь есть которые возвращаются. Покупателей к тебе навалит, гляди вот. Изба хорошая. Зиму всего простояла. А ты какой-никакой мужик. Огород-то посадила я. Как делиться-то станем? — Она засмеялась, Черепанов улыбнулся. — Да, поди, разделим? Семена мои, прополола раз. Думала, на другой начать, да уж сам теперь.
Вскоре она прислала внучку, и вдвоем с девчонкой Юрий Алексеевич избу прибрал. Елена принесла молока, ведро картошки из погреба, сказав, что все равно никуда не годна уж картошка, скоро свежая подойдет, а по базарам она ездить непривычная.
Разобрал наконец Юрий Алексеевич материны вещи. Почему-то раньше он сделать этого не мог, теперь же не торопясь перебирал тряпицу за тряпицей, воспоминания о матери были светлы, как и последние слова ее: «Поработала уж я, белоголоушка, пора и отдохнуть, не грех». Оставив себе необходимое, Юрий Алексеевич отдал вещи Елене. Та поотнекивалась: куда, мол, ей, сама скоро туда же отправится, но, судя по сдерживаемой улыбке, подаркам была рада.
