Леха Самохвалов, слесарь четвертого разряда, тридцати девяти лет от роду, большой, с виду здоровый, по-крестьянски широкий в кости мужик, решил переквалифицироваться в дворники.
Вставал он теперь в пять утра, на цыпочках выбирался из комнаты, прикрыв дверь на кухне, неспешно одевался, умывался тут же, чтоб не шастать лишний раз по квартире, выкуривал первую сигаретку и айда. На плече метла, лопата, скребок или раздвига, в зависимости от погоды.
— Убираетесь? — в свое первое сентябрьское дворницкое утро, копошась в кустах и собирая в ведро белеющие в темноте бумажки, выброшенные из окон окурки, слетевшие с балконов сушившиеся там полиэтиленовые пакеты, услышал он приветливый женский голос.
— Да вот. — Леха вылез из кустов, снял матерчатые перчатки, сунулся в карман сигаретами. — Приступил.
Женщина была невысока, округла, возраста в потемках не определишь, но улыбалась по-молодому широко:
— Леха! Ты, что ли? А я думаю, что за медведь здоровущий в кустах-то!
— Ну, я, — подтвердил Леха и вгляделся в женщину.
Галина вроде не изменилась с тех пор, как ушла из цеха, щеки будто яблоки ядреные, глаза озорные, располнела чуток.
— Да как ты сюда попал? — продолжала удивляться она, звонкий голос ее в темноте и тишине начинавшегося утра разносился вокруг далеко и громко.
— Да вот, — объяснил Леха. — Язву нажил. Операцию предлагают, да неохота под нож, и Натаха не советует. — Не стал ей рассказывать Леха другого, что невмоготу вовсе стадо работать на комбинате, тарифы пересмотрели, разряды почему-то понизили да организовали еще из слесарей коллективную бригаду, его как самого непьющего и безотказного поставили бригадиром, шуму, гаму, каждый дергает, всем чего-то надо, а инструменту нет, оборудование старое, за каждого пьяницу его трясут, на сознательность давят, нервотрепка и только.
— А я вон тот дом убираю. — Галина махнула рукой на стоящую перпендикулярно Лехиной такую же восьмиподъездную пятиэтажку. — Как на инвалидность вывели, так и убираю. Уходить буду.
— А че? — поинтересовался Леха, ничего он про Галину не знал, кроме того, что она одинокая, лет на десять старше его, девчонка у нее.
— Да че. Сто рублей каких-то платят, а чуть бумажку при проверке найдут, качество срезают.
— Много? — равнодушно как-то спросил Леха, не любит он много разговаривать, надел перчатки и взял ведро.
— Много. — Галина хмыкнула. — Тройку-пятерку, да ведь из сотни. Ты на что семью кормить собираешься?
— Прокормимся, — коротко ответил Леха и переступил ближе к газону, наклонился к чему-то белевшему в темноте, думал, сигаретная пачка, оказалось, хлебный кусок. Постеснялся он обрезать Галину, что его это дело, своей семьей решенное: подросший пасынок пошел работать и, подтолкнутый матерью, объявил: «Хватит, батя, ишачить на нас, отдохни немного», и Натаха подхватила: «В дворники пойди, на свежем воздухе и язва твоя заживет, и на комбинате год-два пошумят да успокоятся».
