Старик кричал, грозил, показывал на иконы, — Федя ни с места.
— Сказал: не верю, значит, не верю, чего кричишь?
У старика в коленях похолодело. Он вынул из столика под иконами евангелие, жития святых, пошуршал ими и заволновался:
— Это тебе заманиловка? Это тебе на ветер сказано?
Толковать писание ему трудно было, он путался, не находил слов. Федя дослушал его, прикрыл рукой книги и спросил:
— Все сказал?
— Ну, все, а что?
— Ничего. Я это и без тебя знаю. Больше тебя читал этого. Только тут главное и не ночевало…
Федя выплеснул отцу свои, нетвердые еще, мысли о заводе, о водке, о попах, о работе и ударил по книгам кулаком:
— Вот! А тут один дым, чтоб ничего не видно было.
Старик не узнал послушного, молчаливого пария, стал прислушиваться к его словам, но порою усмехался и кивал на губы:
— Утер бы прежде молоко, чем учить.
— Ничего, само высохнет.
В кружке Феде было труднее, чем на заводе. Старые кружковцы все, как будто, понимали, во всем разбирались, обо всем могли говорить, спрашивать. Его же все озадачивало, он все путал, а говорить, казалось, и совсем не мог: едва заговаривал, в голове все смешивалось, ив том месте, где должны были всплывать слова, получалась какая-то воронка тумана. Лицу было жарко, в голове звенело, в глазах забилась зеленая метелица. Это раздражало его. Он напрягал силы, старался разобраться во всем, понять, а на него отовсюду - из книжечек и книг, из речей и разговоров - будто ветром хлестало и смеялось:
«Ну, куда, тебе, дуралею? У тебя башка дубовая».
В груди щемило, под глазами залегала синева, сердце дергалось и будило по ночам:
«Эй, стоеросовый, спишь?»
Он открывал глаза, как бы попадал на юр, под ветра с четырех сторон, и до гудка перекладывал в голове прочитанное, слышанное, непонятное. «А не кинуть ли?» — шептал порою голос. И поддайся ему Федя, стал бы он на всю жизнь запуганным книгами, с путанной головою, с сердцем, полным слепого гнева. Сколько таких? Все знают, обо всем слышали, ничему не удивляются, всегда шумят, а доказать ничего не могут.
Федя заупрямился: «Чего я робею? Ведь другие понимают». Он накупил книг, достал словарь и с натугой, по десятку раз охаживал трудное, со всех сторон примерялся к нему, по частям подтачивал его мыслью, пока юр не растаял под ним. Случилось это ночью. Лежал он у стола, думал, и вдруг мозг и сердце будто солнцем обдало. Ветер перестал глумиться, упал к ногам, напружил Федю силой, помчал его на жизнь, а жизнь вышла из тумана и, выстраиваясь рядами лет, десятилетий, веков, поплыла навстречу. Федя задохнулся, охватывая ее:
