С десяток унылых, неопрятных личностей убирали мусор и подметали. Два милиционера провинциального обличья стояли в стороне, чтобы не наглотаться пыли, и присматривали за подметальщиками.
Вообще-то передачи по инструкции запрещены, но, учитывая примерное поведение гражданина Чернеги, он может быть освобожден на полчаса от работы, без права отлучаться с территории базара.
Увидев гостей, Чернега не мог скрыть радости. Но только самому себе мог признаться: приди Варежка одна, обрадовался бы больше.
Он с уважением, но ревниво относился к Шестакову. Его тревожило, что Варежка ищет общества Шестакова и частенько это общество находит.
Зачем она сегодня взяла Шестакова с собой?
Скучает без него?
Избегает разговора с Чернегой наедине?
Опасается пересудов — чего это она, депутат областного Совета, вдруг, ни с того ни с сего, отправилась на свиданье с арестантом?
Ну а в компании с бригадиром — совсем другой коленкор, вроде делегации от рабочей общественности с целью перевоспитания...
Варежка, Шестаков, посередке Чернега уселись на низкий деревянный рундук. Шестаков сидел, упираясь подошвами в землю, Варежка касалась земли вытянутыми носками ног, а у Чернеги ноги чуть висели над землей; впрочем, может быть, и оттого, что он сидел чуть дальше от края.
— А фонарь под глазом еще светится, — хмыкнула Варежка, развязывая узелок с провизией.
— Мне нужно было работать на контратаках, — теоретизировал Чернега, — и держать Садырина на дистанции. А я увлекся атакой и ослабил защиту...
— Не твоя весовая категория, — посочувствовала Варежка.
— Как пальцы? — Шестаков глянул на руку Чернеги, обвязанную грязным бинтом.
— Кто же знал, что у него будка чугунная? — Чернега развел ладони и показал, какая именно будка у Садырина. Он живо повернулся к Варежке: — Я хотел, чтоб Варежка внимание обратила на мое существование...
— На твои синяки.
— Это верно, — покорно согласился Чернега. — Если бы меня разыскивали как опасного преступника и развесили мои портреты на вокзалах, в милиции, то не смогли бы указать никаких особых примет.
— Да ты ешь, дистрофик, не стесняйся, — угощала Варежка. — Тут котлеты. Макароны остыли?
— Мое питание известное, две тысячи четыреста тринадцать калорий в сутки, — сказал он с нервным смешком. — Меня к этой норме два года приучали... Знаете, сколько теперь государство тратит в день на мое пропитание? — Чернега за обе щеки уписывал котлету. — Тридцать восемь копеек.
Варежка придвинула к нему бумажный сверток:
