- Я этого не говорила.
- И не могла сказать, но все же не доверяешь. Почему я должен выносить это оскорбительное недоверие? Возмущена - к тебе несправедливы, а оглянись - справедлива ли ты к другим?
Звучали шаги по талому снегу, окна обливали теплым светом голые кусты палисадников.
- Вгорячах в прошлый раз сказала... Потом жалела. Наверно, потому к вам пришла... Вам я больше других верю.
- А на эти слова, помня старую обиду, я отвечу: теперь моя очередь не верить.
- Ну и не верьте, - дернула плечом Тося. - Я от души...
- Ага, обиделась. Вот оно недоверие-то. Вот так-то и начинается вражда. Так-то и появляется темное, плохое между людьми. Саша Коротков, переступая через свою гордость, предложил - станем товарищами, прими мою помощь. Не приняла, не верю, пошел прочь! Он нес к тебе самое лучшее, а ты оттолкнула. Мечтаешь о хорошем, так помоги Саше стать хорошим.
- А разве он, на ваш взгляд, плохой? Он и умный и талантливый, чего еще не хватает?
- Кой-чего не хватает.
- Чего же?
- Ну, скажем, чуть-чуть душевной тонкости, чтоб при случае понимал - с чужими дневниками надо бережнее обращаться... Уж опять не веришь, уж не думаешь ли, что подлаживаюсь к тебе?
- Нет, верю, но не понимаю... Мне - и помогать Короткову.
- Почему бы и нет?
- Я-то беспомощнее его. Мне же самой помощь нужна.
- Тебе от него, ему от тебя. Глядишь, и не будет обиженных.
- Почти как по Евангелию.
- Ну нет. Евангелие предлагает - возлюби врага своего. А я - не прими друга за врага. Евангелие требует - прощай без разбора, а я - разберись. Разница.
Тося ничего не ответила, шагала, склонив голову.
На минуту что-то неуловимо изменилось вокруг. Должно быть, налетел легчайший, неприметный для нас ветерок, но он поднял целый бунт. Капли застучали веселее, шорохи и невнятный хруст усилились. Кроме пресного запаха тающих снегов, во влажном воздухе появились запахи отпотевших бревенчатых стен. Оживает все, даже мертвые бревна дают о себе знать.
- Анатолий Матвеевич, скажите, вы думаете о том, что когда-нибудь умрете, а это все... - На этот раз ни сухости в ее голосе, ни напора, напротив, чувствуется застенчивость. - Все, все останется. И эти лужи будут лежать, и кто-то обходить их будет... Кто-то, а не мы. Умрем, и все!
Ах, глупая девочка! Наткнулась на вопрос: почему жизнь отмерена на время, почему нет вечности? Он настолько стар, что люди устали ужасаться ему. Я, пожалуй, чаще ее задумываюсь о смерти. У нее еще много десятилетий впереди, а у меня их - одно, ну, посчастливится, два от силы. Через каких-то десять, пятнадцать лет будут так же разбиваться сосульки, кряхтеть оседающие сугробы, а меня не будет, я исчезну. Страшно ли мне? Конечно, страшно. Конечно, не хочу смерти, хочу жить, хотя мне жить становится год от году труднее - мучит бессонница, одолевает одышка, бастует сердце, - но даже на это согласен, только бы жить.
