Когда злоба немного улеглась, он отшвырнул от себя окровавленную «тряпицу» и, охваченный новым, стремительно растущим внутри чувством тоски и отчаяния, вновь завыл. Он выл тонко, по-мальчишечьи, грозя небу огромными кулаками. Выл с заметным треском в голосе, который вдруг лопнул, раскололся и, окончательно сбросив с себя сдерживающие возрастные препоны, вырвался наконец на волю грубым и страшным воплем.
Этот вопль заставил замереть далекую куницу, собиравшуюся юркнуть в дупло, пригнул соболька, поднял голову одинокому волку, сбил дыхание засыпавшему медведю, заставил вздрогнуть женщину из ближайшей деревни и выпустить из рук ведро, разбудил ребенка в зыбке, и он тут же зашелся в плаче…
От вопля тайга затихла, а небо нахмурилось…
Так лес и все в нем живое встретили начало зрелости своего нового хозяина — сильного, дерзкого, бесстрашного.
Часть II
— Дед, ну пошли! Ты же обещал!
— Щас, Егорка, щас. Лучше посмотри, где там бабка, а то если застукает, тогда каюк. — Яков Лазаревич дотянулся наконец до маленького бочонка, стоящего на самом верху печи, и, громко кряхтя, вытащил из него пробку-баклашку. — Вот холера, с какой дырой бочонок-то выбрала. Главное, ее рука пролезат, а моя ни в каку. — Он размотал резиновую трубку толщиной в палец, один конец сунул в отверстие бочонка, а второй торопливо взял в рот и сразу начал сосать, громко причмокивая, втягивая дряблые, щетинистые щеки после каждого глотка. По кухне пополз ядреный, колючий запах молодой браги.
— Дед, ну пошли, — продолжал канючить семилетний Егорка, ковыряя пальцем трещину между кирпичей.
— Угу, угу, — кивал Яков Лазаревич, продолжая втягивать в себя живительную влагу.
Бражку Елизавета Александровна ставила постоянно. К праздникам — святое. Обязательно к текущим событиям, например, сенокосу, копке картошки или поминкам. Бражка ставилась и так, без особых причин, поэтому хмельной напиток у нее был почти всегда. Раньше, когда Яков Лазаревич прииск держал, Елизавета Александровна ставила брагу ведер на десять—пятнадцать. Было чем обмыть артельный фарт, порадовать старателей. И в далеко не радостные времена опять же самое нужное для этого рядом, свое и под боком.
А бражка у Елизаветы Александровны была знатной. Никто никогда не видел и не знал, из чего она ее готовила. Это был процесс таинственный, творческий, трепетно-интимный. Травы да приправы были делом десятым, это лишь для аромата, а главное тут… наговоры. Иной раз так «уговорит», «заговорит» Елизавета Александровна еще только начинающий бродить хмельной напиток, что с одного стакана — под стол. А в другой раз не один и не два стакана выпьешь и вроде пьяный, а веселье не кончается, ноги сами пляшут, петь хочется, любить.
