Она говорила маме, но смотрела на меня — пытливо и недоверчиво. Мама кивнула, и мы пошли дальше. Я оглянулся, Никольская смотрела нам вслед.
Евгений Сергеевич лежал в отдельной палате. Давно я его не видел, и меня поразило, как он изменился и сдал.
На подушке выделялось худое, скуластое лицо, обтянутое темно-желтой сухой кожей, запавшие, лихорадочно блестевшие глаза, измученный пересохший рот. Вокруг этого человека кружила смерть, но он еще был в сознании и обрадовался нам.
— Если не побрезгуешь… поцелуй меня, — прохрипел умоляюще — это он говорил мне. Я, поборов брезгливость, но не подав вида, поцеловал его в щеку. Он просиял.
— Спасибо. Ты добрый мальчик. — Он перевел взор на маму. — И тебе спасибо, Ксения. А где жена?
— Она сейчас вернется, пошла купить тебе соков.
— Если я опять «уйду», скажи ей, чтоб не отходила от меня… Теперь уже скоро…
Его мучило удушье, он с большим трудом переводил дыхание.
Евгений Сергеевич лежал ногами к распахнутому настежь широкому окну, чтоб видеть небо и деревья больничного парка. Листья еще не успели огрубеть, светло-зеленые, нежные, а высоко в синеве медленно плыли кучевые облака.
Я вдруг понял, ощутил всем сердцем, каким же прекрасным видит умирающий художник этот малый кусок мира в рамке окна — легкие ветви в кружеве листвы, белоснежные облака, глубокое небо, начинающее уже лиловеть, — где-то спускалось к горизонту солнце.
Никольский особенно чувствовал природу — ее ландшафты, самую душу. Его пейзажи, написанные всегда как бы с высоты, были пронизаны духовностью, пробуждали чувства глубокие. На выставках перед его картинами всегда толпились зрители, но в газетных отчетах редко упоминалось его имя. По словам мамы, он не был тщеславен, но знал себе цену, и это замалчивание оскорбляло его. Он дулся, как ребенок, которому несправедливый учитель не отдает должное, и, как обиженный подросток начинает в таких случаях назло хулиганить, так он стал «назло» (кому?!) пить.
Признание — вот что было нужно ему более жизни, но ведь признание все равно придет, раз хороши его картины. Я еще не знал тогда, что слава придет к нему скоро — почти сразу после смерти.
— Ты не рисуешь? — спросил он меня.
— В детстве рисовал. Говорили, неплохо. Даже премию раз получил на конкурсе детского рисунка. Но потом забросил кисть и краски.
— Но почему?
— Некогда. Все же я учился, и… фигурное катание много отнимало времени.
Больной с укором взглянул на меня.
— Зачем же именно живопись оставил?.. Может, это было… твое… настоящее!
