Значит, он хочет меня спасти, поняла Золотинка.
— Зачем же ты сомневался? — с нарочитой ленцой спросил старшина.
— Тебе и вправду хочется узнать, Рагуй?
— Да, я хочу знать, скажи, — отвечал Рагуй, как звали, очевидно, старшину.
— Изволь, отвечу. За один встречный вопрос — баш на баш, идет? Должен же я получить от твоего хотения что-нибудь и для своего желания? Один вопросик взамен.
Ах, как неловко было слышать этот беспомощный лепет! Как болела она душой, как пронзительно жалко было юношу в дурацком колпаке, который плел невесть что, положившись на случай. С проницательностью отчаявшегося человека Золотинка чувствовала, что скомороху нечего сказать, наудачу он оглашает воздух словами, такими же звонкими и бессмысленными, как треньканье бубенчиков. Притихшая толпа слушала, но сколько будет она слушать?
— Спрашивай! — хмыкнул старшина, тронув кончик обвисшего уса. Он чувствовал себя огражденным от всякого шутовского глумления. Мрачное и строгое дело, которому они были преданы всем кругом, служило ему защитой.
— Скажи мне, Рагуй, храбрейший из храбрых, отчего это тебя до сих пор не повесили?
Что он несет? — ужаснулась Золотинка.
— Дурацкий вопрос, — ответил Рагуй, отгораживаясь пренебрежительным движением руки.
— Верно. Дурацкий. Один дурак задаст столько вопросов, что и сотне умных не ответить. А ты, Рагуй, умный?
— Представь себя да — умный! — Старшина выказывал признаки раздражения.
— А я дурак.
— Видно.
— Видно? Хорошо видно? Тогда вздерните меня на гнилом суку!
— За что же мы тебя будем вешать?
— А что дурак.
— Разве за это вешают?
— А за что вешают?
— Ты будто не знаешь!
— Знаю.
— Чего же спрашиваешь?
— Есть за что, а не вешают. Вот и удивляюсь.
— Кого не вешают?
— Да меня же!
— А тебя есть за что?
— Есть.
— Ну так признайся, мы живо повесим. За этим дело не станет.
— А стыдно говорить. Я стесняюсь.
— Чего же ты тогда хочешь?
— Чтоб кого-нибудь повесили.
Старшина побагровел, словно подавившись словом. А в кругу послышался громогласный уже смех. Непонятно над кем смеялись.
— Дурак дурака и высидел! — проговорил старшина после затянувшегося молчания. — Ты вот что: дурацкие разговоры прибереги для базарных балаганов! А вы тоже уши развесили, — повернулся он к кругу. — Это что вам, балаган? Как малые дети! Нашли кого слушать. Не уймется, так я ему глотку заткну.
Юноша истово кивал, со всем соглашаясь, толпа продолжала смеяться, каждое слово старшины встречала смешками, а тот терял самообладание, не понимая причину веселья. Смешон был дурак с неподдельной страстью в горящих воодушевлением темных глазах, в изломе подвижных губ, во всем выражении восторженного лица, вовсе не дурацкого, а тонко, изящно сложенного. Преуморительная печать искренности в облике дурака сама по себе уже вызывала потешное оживление, источник которого трудно было даже уразуметь.
