Юлий не поднимал глаза и перестал слушать, что толмачил ему Новотор Шала. Примолк и Новотор, не поспевавший за выкриками и восклицаниями. Потупившись, Юлий не хотел видеть и не хотел слышать. С меня довольно, говорил он всем своим видом. Больше мне ничего не осталось — только терпеть, чтобы избыть эту муку чувства и пытку воображения.
Но я-то буду кричать, впадая в отчаяние, говорила себе Золотинка. Тогда я молчать не стану. Что же я буду молчать, когда они все тут с глузду съехали! О, я так закричу — только троньте! Только суньтесь ко мне со своей веревкой — я визжать буду!
В душе ее дрожало что-то слабо прилаженное.
— Да послушайте же меня! Меня послушайте! — ворвался в гомон толпы истошный вопль. — Вот же, послушайте! Будете слушать? Или как? — Взломав границу кругу, на майдан ворвался наряженный шутом юноша в красном колпаке с бубенчиками на заломленных матерчатых рогах; бубенчики тренькали у него и на поясе. И мало того, шут прибыл верхом на палочке, хотя не взнузданной и не оседланной. — Иго-го! — взвился он, подхлестнув самого себя и пустился вскачь вокруг майдана, вокруг кургана из кафтанов и опавшего знамени, вокруг Юлия, который провожал его сумрачным взглядом, старшины, который досадливо сплюнул. — Слушайте меня, наперед вас понял! — кричал он во все горло. Наконец, с душераздирающим ржанием осадил самого себя перед старшиной, и тот еще раз плюнул. — Ну так, я теперь понял! Спрашивайте меня!
Старшина, презрительно подернув щекой, не удостоил шута словом, зато откликнулся круг.
— Ну и что же ты понял, дурья твоя башка? — крикнула красная рожа в расстегнутом на голом пузе кафтане.
— Понял я, что вы хотите малютку повесить! — вскричал шут, встряхивая для убедительности головой; бубенчики звенели не умолкая. Что-то уморительно подлинное, истовое было в ухватках шута, отчего кое-кто прыснул, другие улыбались. Так до конца и не определившись, как же себя вести, не без внутреннего сопротивления решился вступить в разговор старшина.
— А кто в этом сомневался? — сказал он, скривив рот.
— Я!
В испуганном шутовском признании было нечто и от покаяния — мало кто не улыбнулся. Противоречивший взвинченному состоянию толпы, смех, впрочем, осекся в зародыше. Но как ни краток был этот миг перепада чувств, его хватило юноше в дурацком колпаке, чтобы бросить Золотинке особенный, не зависящий ни от чего происходящего взгляд. В этом взгляде было пристальное внимание и хладнокровие, нечто такое, что отозвалось в душе внезапной надеждой.
