И в госпитале время от времени до нас доносились звуки перестрелки. Тревожные звуки, и в первую очередь потому, что они предвещали прибытие к нам на операционный стол новых жертв кровопролития. Политическая принадлежность раненых пациентов меня не интересовала. Некоторые были такие юные, что, я думаю, они и сами не осознавали своих пристрастий. Что только лишний раз подчеркивало бессмысленность этой войны.
Отец Сильвии умел держать слово. Не прошло и недели, как вертолеты, задействованные на его нефтеразработках на островах Дахлак в Красном море, благополучно доставили нам из аэропорта Асмэры новую партию лекарств. Толпящиеся во дворе госпиталя пациенты возрадовались и исполнили приветственный танец в честь волшебных машин.
Мы, со своей стороны, отметили это событие возобновлением операций. И раздачей доксициклина страдающим трахомой (увы, не Дауиту).
Только благодаря сумасшедшему ритму работы можно было сохранить рассудок. У нас просто не оставалось времени ощущать в полной мере весь ужас тех опасных заболеваний, с которыми мы изо дня в день сталкивались. Одно дело видеть картинку в учебнике, и совсем другое — живьем лицезреть изуродованное лицо симпатичного крохи.
Если не считать работы, мы с Сильвией все время проводили вместе. Изнурение наших коллег неизбежно усугублялось изматывающим однообразием дней, похожих друг на друга как две капли воды. Мы же воспринимали эти дни как бесконечное повторение неземного блаженства. Однако и нас не миновала горечь утрат, которые мы ежедневно несли. Большинство из них ничем нельзя было оправдать.
Я еще мог бороться со своей болью, играя на своем бутафорском рояле. У Сильвии такой отдушины не было, и ей надо было перед кем-то изливать душу. Я и без слов мог сказать, когда после особенно тяжелого дня ей требовалось утешение.
В такие дни она приходила домой, надевала халат и спешила в импровизированную душевую под открытым небом. Если успеть, вода в баке могла еще не остыть после дневной жары.
Возвратившись, она садилась рядом со мной на кровать, а я лихорадочно «играл», разложив «инструмент» на коленях. Поскольку звука не было, Сильвия не могла определить, какую пьесу я играю. И я объяснял:
— Последняя часть так называемой «Лунной сонаты» Бетховена. Тот, кто дал ей это нелепое название, никогда этой части не слышал — она поистине исполнена страсти. В ней Бетховен выпустил на волю смерч.
И я снова со всей силой бросался в безумные арпеджио и сокрушительные аккорды.
