— Ты фантастический артист, — восхищалась она, целуя меня сзади в шею. — Вот смотрю я на тебя — как ты отдаешься музыке! — Она улыбнулась. — Я тоже иногда ее слышу.
Потом я заканчивал «играть», и мы говорили о том, как прошел день. Без этого мы бы не смогли. Только так здесь можно было не свихнуться.
У Сильвии была одна особенность. Потеряв больного, она видела в этом свою вину. Однажды, приняв роды двух мертвых близнецов, она кляла себя весь вечер.
Мне понадобилось все мое красноречие и логика, чтобы убедить ее, что дородовый уход в этой стране не просто поставлен плохо — он вообще отсутствует. И действительно, многие женщины на сносях, готовые пройти много миль до госпиталя, теряли детей еще в пути. Она помолчала, а потом без тени иронии и немного сердито произнесла:
— Иногда я ненавижу эту страну!
— Неправда! — возразил я и заключил ее в объятия.
Поскольку столовая была единственным местом «отдыха», где имелось освещение, мы все после ужина торчали в этом сарае, читая газеты недельной давности, сочиняя письма на «большую землю», обсуждая профессиональные проблемы и — о да! — позволяя себе сигаретку-другую. Мы действительно испытывали жестокий стресс, и кое-кто из нашей группы вернулся к прежним привычкам.
Частенько мы пробовали поймать новости Всемирной службы Би-би-си по коротковолновому приемнику. Мы жадно ловили сообщения, особенно когда речь шла о борьбе эритрейских повстанцев за независимость от Эфиопии. Было такое впечатление, что там, в Лондоне, знают о том, что происходит у нас под носом, больше нашего.
У остальных членов нашей группы не было личной жизни, достойной обсуждения. У Жиля она в каком-то смысле была, но объектом его страсти были пернатые. Большую часть времени он сидел один, читал или о чем-то думал. И при всем том было впечатление, что он скучает в одиночестве. Я пытался как-то привлечь его в нашу компанию, но он всячески упирался.
— Эти посиделки неизменно кончаются обсуждением твоей биографии, — угрюмо проворчал он.
— И что? Это бывает любопытно?
— Только не в моем случае. У меня никакой биографии нет и никогда не было.
Во мне продолжал говорить добрый самаритянин.
— Детали всегда можно придумать. Уверен, что многие так и делают.
— У меня и воображения для этого нет.
Я почувствовал, что мой запас христианского великодушия исчерпан.
И вот когда все книжки были по нескольку раз читаны и перечитаны, нам ничего не оставалось, как предаться сплетням, чтобы скоротать время.
