Достала Алая нож и приготовилась срезать грибы. Как вдруг самый мелкий из них открыл глаза, сдвинул шляпку набекрень и грозно сказал:
– Не замай!
– Чего? – удивилась женщина.
– Не трожь, говорю!
– Вот еще! Я полдня вас искала, а теперь не трожь? – сурово ответила Алая и срезала наглого гриба под корень. А этот малышок как засвистит разбойничьим посвистом! И тут же полянка преобразилась. Цветы обратились острыми зубами, елочка – длинным языком, грибы – вкусовыми сосочками и стала эта огромная пасть смыкаться вокруг колдуньи. Эх! Сейчас пропадет Алая ни за грош, и не о ком мне будет больше вам рассказывать! Ну, да не на такую напали. Сорвала она с головы платок, отливающий мертвенной зеленью, и бросила наземь. Тут же волосы из платка поползли в стороны и оплели в мгновенье всю пасть. Та было пыталась освободиться, да недолго рыпалась и снова стала обычной солнечной полянкой. Тут уж Алая вырезала всю грибную семейку и сложила в корзину, так что они, даже если б очень сильно захотели, не могли удрать, и пошла домой. Платок из волос утопленницы, правда, пришлось оставить на месте. Жалко – вещь ценная!
Призрак старости
А признайтесь – вы ведь две ночи не спали, все думали, что погнало Алую на проклятую полянку собирать грибы с глазами? Чтобы понять это надо перенестись в солнечное утро неделей раньше, да не в лес перенестись, и не в избушку колдуньи, а во дворец местного марк-графа.
Мрачная тишина царила во дворце: служанки сняли деревянные башмаки и скользили по навощенному полу в полосатых чулках, еле слышно сметая розовыми перьевыми метелочками пыль с ваз и статуй; дворцовый повар, известный всей дворне своим бурным нравом и любовью к заковыристым ругательствам, не ругал поваренка, плохо просеявшего муку, а только молча выворачивал ему опухшее ухо; и поваренок не визжал от такой экзекуции, а сосредоточенно сопел; даже старый пес, всю жизнь провертевший на кухне огромадный вертел, делал свою работу тихо, стараясь не скрипеть и не дребезжать.
В покоях марк-графа, однако, раздавались голоса. Еле слышный, легче облачка, шёпот струился по залу.
– Ну что, – с трудом смиряя зычный бас, допрашивал властитель здешних земель (и Леса, как он думал, тоже) старую гофмейстерину.
– Рыдают-с, – отвечала та, и руки ее под белыми кружевными манжетами едва заметно тряслись.
– Да невозможно же! – шепотом проорал марк-граф, – третий день плачет, и не говорит от чего!
– Осмелюсь предложить, – прошелестела гофмейстерина, – позвать Алую.
