— Доброй рыбы не вижу, токмо мусорная….
— Григорий Осипович! Так у нас и снастей на добру рыбу нету, что в морды на Ушайке набилось, тому и рады… Смилуйся, Григорий Осипович, налей за сию рыбу по чарке! Христом богом просим!..
— Вот ваш бог пусть вам и наливает!
— Смилуйся, Григорий Осипович!.. Отработаем при надобности, — упали на колени остальные ярыжки.
— Ладно, черт с вами! Заносите корзину…
Тынба забежал в калитку, снял с железных крючьев брус, распахнул въездные ворота и повел лошадей под навес.
На крыльце Григория встретил Максим Зоркальцев, сосед, пашенный крестьянин из ссыльных, которого он попросил приглядеть за домом, пока ездит в Томск по вызову воеводы. Максим был ровесником Григорию, себя в обиду зря не давал, выпить любил, но меру знал и в карты не заигрывался. За то его из мужиков Григорий и выделил и скоро понял, что главная мечта у Максима — вырваться из тягла, бежать хоть к черту на кулички, и еще понял, что с ним можно говорить обо всем открыто, без боязни извета…
— Пошто воевода-то кликал? — спросил Зоркальцев.
— Опять деньги вымогал!..
— От паразит! Никому от него житья нет!.. Все ему мало, не подавится! Григорий тебя тогда ишо у нас не было! Щербатый токмо приехал, как сразу заставил насильством и побоями нас в морозы двор себе ставить. А мороз был — птицы на лету падали. Не одного мужика погубил, гад! Я тоже руки-ноги нознобил так, что ныне перед дождем аль бураном мозжат, не заснуть!..
Григорий не единожды слышал эти жалобы и прервал:
— Ладно, не пропадем! Как там в бане дела?
— Дак ведро уж нацедили, поди…
В бане Григорий устроил винокурню, где две остячки-бл…дки гнали из браги зелено вино. Из-за того от посторонних глаз весь двор огородил острогом из заостренных бревен в сажень с четвертью вышины да на всякий случай несколько бойниц для пищалей в нем прорубил.
— Пойду к себе, Гриш, дела есть, — направился к воротам Максим и, сделав пару шагов, обернулся: — Да, там Устинья дожидается, прибежала, будто не в себе…
Григорий вошел в дом, распоясал кушак с ножом, скинул кафтан и подошел к сидевшей у окна Устинье. Та, прикрывая лицо платом, завязанным поверх повойника, глянула на него и залилась слезами. Григорий убрал ее руку, открыл лицо и увидел темно-багровый синяк под глазом.
— Семка?
Устинья кивнула.
— От падла, морда мужицкая! Говорил те в третьем годе, что извести его надо! Так ты испужалась!.. И воеводе на меня доносит, будто лошадь у него скрал…
— Гриша, а ты не брал?
