— Да зачем мне его лошадь! — махнул он рукой и направился в спальню, пробормотав: — Да и ему она скоро не понадобится…
Вернулся с лоскутом кожи в руках, развернул его, и Устинья увидела щепотку порошка, похожего на соль, токмо с голубоватым отсветом.
— Вот кинешь сулемы в жратву аль в питье, и бить он тебя больше не будет!
— Боюсь, Гриш… Грех ить великий!
— А бить тя не грех? Бери, говорю!
— Прознает кто — тюрьма ить!
— Никто не прознает — не сразу подохнет! Скажешь, от завороту кишок… Да токмо никому не сказывай, как в прошлый раз! Вызовет меня дядя Леонтий в Москву, и тебя заберу с собой. Семка мешать не будет… Держи!
Григорий завернул порошок в кожаный лоскут, перевязал суровой нитью и протянул Устинье. Та приняла в смятении дрожащими руками. Два года тому перед ссылкой Григория в Кузнецк проигравшийся и похолопленный им Семен все время сбегал и жаловался воеводам, и тогда он велел ей извести мужа. Тогда, сомневаясь, поведала обо всем подруге Агашке, та отговаривала, послала на исповедь в Спасскую церковь к отцу Ипату. Тот накричал на нее, грозил вечными муками…
— Гриша, может, так дождемся указу и уедем?
— Не желаю, чтоб он тя уродовал! Любо ли сие?
Устинья потупилась.
— Не бойся, я тя в обиду не дам! А бог тебя простит. Не такие грехи на земле попускает…
Десять дней минуло, но Устинья так и не решилась исполнить повеление Григория.
В июля 16 день ко двору Григория прискакал холоп Щербатого Вторушка Савельев.
— Гришка, воевода Осип Иванович к себе кличет. Указ царский на тебя пришел!
— О чем указ?
— Не ведаю. Воевода огласит.
— Щас соберусь, приеду!
А у самого мысли веселые: поди, дядя расстарался, добился милостивого государева указа.
Едва Григорий вошел в съезжую избу, как на него накинулись четверо воеводских денщиков и подьячий Василий Чебучаков и скрутили ему руки за спиной. Не ожидавший нападения Григорий не сопротивлялся.
— Пошто вяжете?
— А пришел на тебя, вор, государев указ, — вышел из своего кабинета Осин Щербатый, — бить тебя батогами за ложные изветы на кузнецкого воеводу! Никак дядя твой расстарался, — злорадно захохотал воевода.
— Покажи грамоту.
— Вот грамота! — развернул у него перед носом свиток воевода. — Велено дать пятьдесят ударов!
Григория вывели во двор, сорвали кафтан и растянули на козле. Степан Паламошный окунул в бочке с водой ослоп, попробовал его на изгиб и оглянулся вопросительно на крыльцо, где стояли рядом с Осипом Щербатым второй воевода Илья Бунаков и дьяк Борис Патрикеев. Василий Чебучаков огласил с крыльца указ перед небольшим числом денщиков, казаков и посадских.
