– Гарпия это, чудовище такое. Рождается в бурю и утаскивает к себе когтями птичьими, – оборванный молодой человек отделился от стены дома Салтыковых, на которую опирался всё время.
– Ишь ты, гарфия, – удивленно протянула молодка в атласной шубке.
– Ух и дура же ты, не гарфия, а гарпия. А вокруг неё крючки, мешки, вроде как с деньгами, весы зачем-то сломанные.
– Гляди-ка, а гарпия-то эта в крапиве никак водится, так ли?
– Не так, – опять вмешался молодой человек, – греки её придумали.
– А разрисована вроде как в крапиве. Что написано-то?
– «Всеобщая пагуба».
– Надо же…
Из-за картины выскочил лицедей:
– Уважаемая публика, шестое отделение повествует о всеобщей нашей погибели – мздоимстве. Посмотрите, кто служит коварной гарпии. Это, дорогая публика, главные её воины – ябедники.
Вокруг повозки шла толпа людей разных чинов. Угадывались здесь и купцы, и люди служивые, и простой народ: крестьяне и ремесленники. И все они что-то шептали на ухо друг другу, отчаянно жестикулируя.
Солидный купец, стоящий у обочины, спрятал бороду в воротник. Лишь заплывшие глазки косились в сторону худого приятеля. Тот и не видел, открыв рот, смотрел на шествие. А посмотреть было на что! Сначала шли подьячие со знаменами. От ветра трудно было разобрать надпись, что красовалась на них.
– Петруха, Петруха, прочти, у тебя глаз острый.
– «Завтра» писано.
– А что же сие означает?
– А то и означает, когда ни приди за каким делом, тебе до завтра отворот дают. А на следующий день – снова завтра. Так и ходишь.
– Справедливо.
Иные подьячие тащили за собой на длинных шестах с крючьями взяточников всех мастей.
– Гляди-ка, будто рыбу из речки!
– А это, уважаемая публика, – вновь закричал лицедей, – несут свои сети поверенные да сочинители ябед.
Голос ведущего маскарада послужил сигналом. От шествия отделились господа и, изловчившись, стали закидывать сети в толпу зевак. Первыми попали приятели-купцы. Грузный упал, подмяв под себя мелкого. Тот, вероятно, стал задыхаться. В ход пошли кулаки. Народ улюлюкал. Кто-то подбадривал драку криками:
– Задвинь ему посильнее, ишь брюхо-то отъел!
А ловцы не останавливались. Вот уже и сбитенщик барахтался на снегу с какой-то молодкой, и Щекочиху скрутили с вечно пьяным сапожником Ерёмой, до этого молча стоявшим у самого края.
Смех, крик, за возней и позабыли, зачем собрались. Процессия остановилась. Пришлось подьячим возвращаться, распутывать.
Когда стихли, заметили, что у самой обочины стоит оборванный нищий на костылях. Из прорех старого тулупчика пробивалась ветхая холстина рубахи. С костылей свешивались переломанные весы.
