— А мне припоминается: вроде твою фамилию называли в Иркутске. В докладе государю записана. Там, где за чужим железом на коленочках ползти советуется. А? Часом, с заграничными фирмами ты не связанный?
— Шутить изволите!
— Шутить, говоришь? — повертываясь и ловчее примащиваясь к столу, промолвил Баранов. — Не люблю всяких финтильщиков. Что есть — то есть. Стой твердо! — И, распластывая жареного гуся, спросил: — Ну, ладно. Значит, железа хватит, а вашего брата, как? Инженеров? Тоже приглашать заграничных?
— Не обладаю необходимыми сведениями, чтобы вам точно ответить… — замялся Маннберг.
— Опять зафинтил, зафинтил, милочок! Ха-ха-ха! Ну, как? Припер я тебя здорово? Ха-ха-ха! Когда будем лицезреть здесь начало работы?
— Необходимо решение городской управы об отводе принадлежащей городу земли.
— Ага! Можно, — с аппетитом обсасывая гусиное крылышко, сказал голова. — А где вам требуется наша земля?
— В основном — на Коблуке, под вокзальные постройки, и дальше — узкая полоса вдоль реки — под полотно.
— Что? — поперхнулся Баранов и ударил ладонью по столу. — Деповщина?! Слесаря?! Дымом, мазутом поганить город? Не дам! Всякая сволочь, мастеровщина, шпана наедет… Не дам!
— Позвольте, — от неожиданности поперхнулся сухариком Маннберг, — как же не дадите?
— А вот так, очень просто. Не дам. Веди левым берегом.
— Но, Роман Захарович, там же болото!
— Засыпешь.
— И лишняя петля.
— Кому? Тебе? Пусть лучше тебе, чем мне… ха-ха-ха!
— Одобряю мнение Роман Захаровича, — вступил в разговор Федоров.
Иван Максимович сидел, теребя русые колечки бороды, и молча поглядывал на спорщиков. Елена Александровна пила чай.
— Нет, это невозможно. Вы шутите, Роман Захарович. Линия уже прошла Канск, ведутся работы у Тайшета… Я протелеграфирую министру.
— А что мне твой министр? Где такие законы, чтобы на чужую землю нахалом влезать?
— Интересы города…
— Я — интерес города.
— Я добьюсь указа его величества…
— Улита едет… ха-ха-ха!
— Я настаиваю на своем.
— А я — на своем… ха-ха-ха!
— Вы подумайте, Роман Захарович. Вы губите будущность юрода. Вы загоняете его в трясину, в болото.
— А ты хочешь мне мастеровщины всякой сюда напустить? Слава тебе господи, в городе тихо, спокойно. Каждый своим домом живет, в казну, что с него причитается, платит, в бога верует, в церковь ходит, не требует для себя ничего. А тогда? Как наедут бездомные да бес-штанные, у которых нет ничего, кроме рук, да им не то что в церковь ходить или уважать власти — им сам черт не брат! Эта публика — как мокрый снег: вроде каждая снежинка мягкая, а сожмутся в комок… морды такими комьями разбивают!
