В то лето у него была девушка, а я была тощая, нескладная и бесконечная. Мой рост метр семьдесят пять и, кажется, я до сих пор расту!
Я представляла, чем они с его девушкой занимаются, когда выходят из дома. Когда остаются наедине. Лежа в постели я представляла на ее месте себя.
Это было влажно и пошло. Даже сейчас я краснею от этих мыслей. Я не хотела, чтобы он когда-нибудь об этом узнал.
Мне девятнадцать, и я толком не целовалась, а Алекс… кажется он в свои двадцать три знает про секс все, что было накоплено человечеством за последние две тысячи лет существования, а я такая зашуганная, что половину соответствующих терминов боюсь произнести вслух.
А потом он уехал в Нью-Йорк, потому что ему предложили стипендию. Из нас двоих Эйнштейн — это не я, а он. Он просто безумно умный. И то, чем он занимается в лаборатории своего университета — чуть ли не национальная тайна.
— Ты что, не помнишь ничего? — Алекс смотрит на меня с подозрением, снова прищурив свои зеленые глаза.
— Нет… — лепечу, хлопая ресницами. — Давай просто забудем, ладно?
Он молчит, глядя в мое пылающее лицо так пристально, будто высверливает на нем дыру. Упрямо смотрю на него в ответ. В его глазах сверкают черти, природу которых я не могу расшифровать, но это что-то, от чего у меня мурашки, а потом он слегка откидывает голову и усмехается, принимая ленивый и безмятежный вид.
— Ла-а-дно, — тянет Немцев. — Давай забудем. Ничего не было, зануда. Расслабься.
От облегчения кружится голова.
Отвернувшись, Алекс идет к идеально заправленной кровати. Сдернув с тумбочки сошедшую с ума елку, выключает и скидывает куртку на единственный в номере стул. Затем заваливается на матрас прямо в ботинках. Схватив с тумбочки пульт, включает телевизор.
— Закажем пиццу? — спрашивает нейтрально, листая каналы.
— Сейчас должны привезти китайскую еду, — произношу, присаживаясь на край.
Мне бы облегченно выдохнуть и перевести дух о того, что он так просто решил все забыть, однако внутри меня вдруг поднимается непонятно откуда высунувшийся протест.
Я что, настолько плоха в поцелуях?!
— Извините… — выставив вперед плечо, продираюсь через толпу к гигантскому пластиковому бронтозавру — символу Нью-Йоркского музея.
Изучение выставочных диорам подействовало на меня умиротворяюще, и утренняя паника почти развеялась. Эти диорамы проработаны так тщательно, что я зависала у каждой по двадцать минут. На воссозданном клочке прерий Дикого Запада рядом с огромным чёрным бизоном даже возвышалась кучка его аутентичных экскрементов, и все эти бесконечные степи Аризоны были такими настоящими, что мне на секунду стало страшно, что этот бизон меня сожрет.
