А доктор у меня спросил однажды, негромко так: «Что у него на уме, у этого Тая? Отчего он себя поедом ест?» «Да откуда мне знать, сэр?» — говорю я с невинным видом. «Это ведь его тиронцы Бабьей Погибелью называют, а? — говорит доктор. — Тогда все ясно; глупо было и спрашивать. Ты приходи к нему почаще. Он только твоей поддержкой и живет».
«А что у него за болезнь такая, доктор?» — спрашиваю.
«Локомотус атакус называется, — говорит д о к т о р . — Потому что атакует эта болезнь, как локомотив, если тебе известно, что такое локомотив. А атакует она тех, — говорит он и смотрит этак на меня, — тех, кого Бабьей Погибелью зовут».
«Шутки шутите, доктор», — я ему говорю.
«Шутки? — говорит. — Вот если тебе когда-нибудь почудится, что вместо честной казенной подметки у тебя войлок к сапогу прибит, тогда приходи ко мне, говорит, мы посмотрим, шутки это или нет».
Вы не поверите, сэр, но от его слов и от того, как Бабья Погибель на моих глазах рассыпался весь ни с того ни с сего, меня такой страх пробрал и так я этого атакуса перепугался, что целую неделю каждый пень и каждый камень сапогом пинал, проверял чувствительность в ногах.
Бабья Погибель лежал на своей койке (хотя его уже сто раз могли с ранеными отправить, он захотел со мной остаться), и мысли, какие он в голове держал, точили его день и ночь, ежечасно и ежеминутно, и весь он высох, точно кусок мяса на солнце, глаза у него сделались большие, как у филина, а руки тряслись и дергались.
Кампания была окончена, полки один за другим отправляли восвояси, и, как всегда, делалось это без толку и без понятия, точно перемещение полков — дело новое, неиспробованное.
Отчего это так, сэр? Ведь девять месяцев в году где-нибудь да идет война; и так год за годом, год за годом, и можно было бы уже успеть немного навостриться снабжать войска. Так нет! Каждый раз мы ахаем, точно девицы, которые шли в церковь да испугались рыжего быка: «Владычица заступница! — вопят у нас и в интендантствах, и на железной дороге, и в казармах. — Да что ж нам делать-то теперь?» Приходит приказ в Тиронский полк, и в Старый полк тоже, и еще в полдюжины полков: «Выступать!»; потом, глядишь, опять все заглохло.
Наконец снялись божьей милостью и пошли через Хайберский перевал. С нами отправляли больных, и я чувствовал, что половину растрясут на дхоли>[5] до смерти, но они были готовы рискнуть жизнью, лишь бы поскорее до Пешавара добраться. Шли мы не в колонне, и, так как Бабья Погибель даже не пробовал вставать, я все время около его дхоли держался.
