— Там, рядом.
Позади осталась маленькая луговина с темным стожком сена, прошли рыжее высохшее болотце… Узкая тропинка запетляла, закружила в сыром осиннике. Сверху сыпалась холодная частая капель. Когда вышли к Боровой — маленькой речушке, что впадала в Чулым, — совсем рассвело и раздвинулось.
Внизу, под кручей обрыва, блекло, по-утреннему, желтела влажная полоска песка. Неровный край ее лениво лизала темная, еще тяжелая с ночи вода.
— Никифор… А, мать честна-а! — схватил Бекасова за рукав суетливый Пайгин. — Глянь-ка, совсем мата вглубь осела-а…
— Я что, без тебя не вижу! — досадливо отмахнулся Бекасов и начал рассказывать: — Эт-то о полночь вода верхом наката пошла… Ну, напряглись, кой-как подбились к берегу.
Романов каменно стоял на самой бровке яра и вроде бы отрешенно смотрел на реку. Медленно и холодно выговаривал плотогонам:
— Удружили вы мне, черти клёвые… Спасибо, лоцман Бекасов!
— Моя ли вина, Тихон Иванович.
— Разберемся… А другие где мужики?
— Так умаялись донельзя, спать ушли. Может, и нас отпустишь?
— Обождите! Не на поклон же я к мате бежал…
Он легко спрыгнул с козырька берега на мягкую покать обрыва и почти бегом спустился к воде.
На отмели, еще не высвеченной солнцем, неясно темнел рукав огромного, длинного плота. Вода местами уже затопила верх его накатника, ленивая утренняя рябь реки оживляла пестроту сосновых стволов, и плот на отмели казался каким-то странным, загадочным существом.
Поднимая брызги, Тихон зашагал не глядя под ноги. Где-то за второй реей остановился, присмотрелся. Вода густо несла песок, и песок этот забивал щели между лесинами. Мату замывало.
Солнце взошло розовое, легкое. Румяным колобком зависло над темной желтизной некрашеного подоконника, подрагивало, будто хотело скатиться на чистый скобленый пол.
Небо и Чулым сговорчиво, дружно слепили. Кабинет начальника сплавучастка полон теплого света, речной свежести, и как-то не хотелось думать о том, что случилось.
Напротив стола, на грубом деревянном диване, сидели плотогоны, ожидали расспросов Романова. Оба были в латаных-перелатаных пиджаках, выцветших кепках и разбитых лаптях с грязными онучами. На загорелых, небритых лицах выпирали острые голодные скулы. В глубоких плазах Бекасова настраивалась мутная, дремотная усталость от бессонной ночи.
«Вот уже и лапотки пошли топтаться…» — с грустью подумал Тихон.
Он сбивчиво ходил по кабинету, натыкался на облезлые стулья у стен, садился и вскакивал опять.
