Думаю, что вся эта история имеет куда более глубокие и темные корни, нежели приписываемое Эльсбергу патологическое стремление к доносительству.
У нас ведь не подымается рука обвинять арестантов, давших показания против своих друзей и коллег на допросах под пытками. Это было бы просто безнравственно. Известная формула — "его пытали, но он им и слова не сказал" — никакого доверия не вызывает. Когда после допросов в камеру вбрасывали окровавленного маршала Блюхера, придя в себя, он со стонами взывал к соседу, разумеется, "подсадной утке": "Ну посоветуй, что я им еще могу сказать...".
Во Фрунзе, в Академии наук, где я до ИМЛИ работал, в одном коридоре с моим издательством размещался Институт философии. Мы дружили с его сотрудниками, часто ходили в перерыве вместе обедать в ближнее кафе. Среди них был добродушный парень с лицом симпатичного "шашлычника", чью родословную мы не знали. Как-то разговор зашел о героических людях, не дававших после ареста никаких показаний. "Я таких не встречал, — сказал с широкой улыбкой новоиспеченный философ. — Если человек упирался, мы просто зажимали его член дверью и потихоньку начинали ее закрывать".
Роберт Конквест в своем "Большом терроре" ссылается, без тени осуждения, на слова английского журналиста, который сказал где-то, что сразу подписал бы в подобных условиях все, что от него требуют, потому что не мог бы позволить, чтобы его избивали. Когда Хрущев после прихода к власти разгонял старый кадровый состав КГБ, дабы ослабить "монстра", сотрудники этого почтенного учреждения трудоустраивались, кто где мог, и рассасывались по многим другим, более безобидным. В нашей Аккдемии один такой бывший следователь стал заведующим Отделом аспирантуры, и я видел сцену, когда в гардеробе, раздеваясь рядом с ним, какой-то пожилой человек упал в обморок: он узнал своего мучителя...
В следственном деле Бабеля его ближайший друг И. Эренбург выведен "связным", через которого-де Бабель осуществлял "шпионские" контакты с другим своим другом, во Франции, Андре Мальро. Я считаю, по целому ряду признаков и, в частности, по состоянию самого следственного дела, что Бабеля не пытали: он был слишком умен, чтобы подвергать себя боли, которую не смог бы выдержать, и думал о своем поведении при аресте задолго до 1939 года: когда он однажды поинтересовался у Ягоды, на даче у Горького, как вести себя, "если попадешь вам в руки", Ягода посоветовал ему ни в чем не признаваться. Совет действительно имел смысл, пока Сталин не ввел пытки в законную практику следственных органов. Не исключено, что если бы не война, помешавшая вождю всех народов осуществить очередной постановочный процесс, это был бы на сей раз процесс над деятелями культуры и искусства, участниками которого должны были стать и Мейерхольд, и Бабель, и Кольцов, "бездарно" преждевременно пущенные "в расход". Компромат на тех, кого до поры до времени оставляли на свободе, постепенно накапливался в сообщениях уже посаженных, и тут показания Бабеля пригодились бы при аресте Эренбурга...
