Методы обработки тех, кого до поры до времени оставляли на воле, вряд ли принципиально отличались от применяемых к уже арестованным, разве что имели смягченные формы. Широко применялись шантаж, подкуп, запугивание, использование родственников в роли заложников и т. п. Вместе с тем "органам" нужны были компетентные доносители из высокопрофессиональной среды; соседи по коммуналкам здесь не годились (опубликованные в материалах яковлевского фонда доносы о писателях явно созревали в недрах тех же переделкинских дач, где жили жертвы). Говорю это, разумеется, вовсе не в оправдание доносов, но для того лишь, чтобы несколько усложнить реальный портрет "окаянных дней". Впрочем, все это — современные гипотезы: мы ничего не знали о биографии Эльсберга и никогда не говорили с ним о политике.
То психологическое испытание, которому я подверг однажды Эльсберга, можно было объяснить только глубоким неведением, и он это, вероятно, хорошо понимал. Устав от своих неутоленных вожделений, разгоравшихся всякий раз, когда я, направляясь в ИМЛИ, проходил мимо заветных дверей Центрального Дома литераторов, где клубилась масса интересных мероприятий, но вход куда был открыт только для членов Союза писателей, я не нашел ничего лучшего, как попросить писательский билет у Эльсберга. "Логика" у меня была железная — Эльсберг в ЦДЛ не ходил и вообще со своей больной ногой отлучался из дому крайне редко, его писательский билет "валялся без дела", а мне очень даже мог пригодиться. Эльсберг дал мне билет с недрогнувшим лицом и только через полгода извиняющимся тоном попросил обратно. Силу эльсберговской выдержки я оценил тогда, когда узнал, как возвращались в Москву репрессированные; как в ноябре 1961 года на писательском собрании по итогам XXII съезда партии в ЦДЛ его обвиняли в доносительстве и кричали "Вон из зала!"; как по разрешению КГБ писательская комиссия ознакомилась с агентурными показаниями Эльсберга; как его требовали исключить из Союза и как, предположительно, ведомство, на много лет его закабалившее, этого сделать не позволило...
Вскоре после смерти Эльсберга мне домой позвонил Палиевский, с которым меня никакие личные отношения не связывали, и вдруг принялся благодарить за то, что я в "Вопросах литературы" процитировал Эльсберга. Я все еще пребывал в блаженном неведении и никак не мог понять смысла благодарности: почему бы при такой преданности памяти своего учителя не процитировать его самому? Палиевский действительно был любимцем Эльсберга и казался наиболее ярким из эльсберговской "плеяды" молодых сотрудников отдела теории. Его остро-критические статьи о структурализме и "экспериментальной литературе", эссе о Грэме Грине и Фолкнере воспринимались тогда в среде гуманитарной интеллигенции в качестве ярких общекультурных манифестаций, вне своего антизападнического пафоса, и были широко известны. Печатался он редко, но очень заметно. "П. Палиевский десятком статей, разбросанных в разных неожиданных изданиях... сумел создать как бы ощущение своего непрерывного присутствия в литературе", — справедливо засвидетельствовал тогда Л. Аннинский (впоследствии Палиевский совершенно ушел из сферы культурно-патриотической эссеистики, что резко понизило общий уровень возглавлявшегося им идеологического направления).
