Все взгляды были устремлены на Берта, здоровяк Эд даже рот раскрыл, не ожидая столь проникновенных слов от молодого серва, прежде державшегося в стороне и не отличавшегося разговорчивостью.
— Эд, проси прощения у Одди, — сказал Берт, — отныне никаких ссор.
Произнесённая речь будто отняла у Берта остаток сил: он, закашлялся, лёг на ворох грязного тряпья и укрылся плащом.
Со стороны Эда в Одди полетел ещё один грозный взгляд.
— Ладно, извиняюсь за свои слова, — пробурчал здоровяк, продолжая исподлобья глядеть на нелюдимого тощего каторжника. — Парень прав: надо вместе держаться. Поодиночке мы — покойники, а вместе — хоть какой-то шанс пережить это дерьмо.
Одди что-то буркнул в ответ, и на этом конфликт иссяк.
А Берт лежал и думал — думал о том, как быть дальше. Освобождение принесло новые хлопоты, новые тяготы, и никто не мог сказать, что ждало впереди. Прежняя жизнь никогда не вернётся, она ушла, исчезла, обрекая беглецов на неизбежные гонения и презрение со стороны рода людского. Клеймо выжигало человечность, клеймо делало изгоем и свербело вечным проклятием, что довлело теперь над ушедшими от правосудия преступниками. Клеймо обесценивало любое спасение, любой путь, любые надежды на новую жизнь, по крайней мере, среди своего народа.
Поскрипывали колёса телеги, что катилась по неровной колее среди столпотворения вековых сосен и пихт, затмивших небесную синеву хвойными лапами. Нетронутая человеком глушь, чаща буреломов и болот простиралась на десятки и сотни миль вокруг, пряча небольшие одинокие поселения, разбросанные то тут, то там среди вечнозелёного молчания. Совсем редко здесь можно было встретить замок или город. Таким неприветливым и дремучим выглядело владение барона Уриэна Кобертона — одна из северных областей Катувеллании, дикая, необжитая, суровая. И, разумеется, бедная, ибо скудность населения и тяжёлые климатические условия предполагали крайне малую выручку, которую барон мог извлечь из своих подданных.
А повозка, запряжённая пегой лошадью, одиноко тащилась по дороге, петляющей между древесных гигантов, и везла вглубь тайги двух женщин.
Эстрид лежала, закутанная в плед, и безучастным взором смотрела в небесную твердь, а на миловидном личике, покрытом ещё не зажившими кровоподтёками и ссадинами, то и дело возникало страдальческое выражение, когда телегу встряхивало на очередной колдобине. Всё болело. Слишком мало оказалось недели, чтобы травмы могли зажить, Эстрид даже ходила с трудом, а в дороге предпочитала неподвижно лежать, покорившись воле бывшей служанки Халлы, которая сидела впереди, одетая в мужской наряд, и держала поводья. С накинутым на голову шапероном Халла походила на крупного мужика — даже вблизи было сложно распознать в ней женщину. С одной стороны так и задумывалось, ведь две одинокие путешественницы легко могли стать объектом нападок в глухих селениях, с другой — дело было в элементарном удобстве. И хотя Халла поморщилась, когда натягивала грубые холщовые шоссы, отметив, что в её племени мужчины носят «нормальные штаны, а не хрень всякую», такая одежда всё же больше подходила для дороги и охоты, нежели юбки.
