Для Марка же работа в печах стала чем-то вроде охранной грамоты, потому что в перерывах между сменами его не трогал ни один командир, и он пользовался этой свободой по своему усмотрению. А усмотрение
было одно – изучение Библии. Правда, ее приходилось прятать, но делал он это очень умело, и конфликтов на этой почве не возникало. Как не было и претензий ни со стороны начальства, ни со стороны сослуживцев: ну, мол, пашет человек и пусть себе пашет, ни от кого не убудет. Где возьмешь еще такого безотказного? Хотя все догадывались, что книга эта у него есть: да Марк ни от кого и не скрывал, что он верующий. А особенно охотно шел он работать в ночь, так как после трех таких смен следовал «длинный выходной» в двое полновесных суток. На это время иногда удавалось выбраться в город к родителям, посетить церковь и даже съездить с молодежью куда-нибудь в район на собрание. Потом – снова служба, а вернее, работа. Тяжелая, изнурительная, но приносившая в итоге Божье благословение.
Для своих гостей Марк оказался довольно словоохотливым хозяином, и не только по пути домой. За время отпуска он был их постоянным путеводителем как в церковь, так и в поездке по городу и на природу.
И хоть со дня демобилизации прошло уже около трех лет, темой его рассказов во многом оставалась все же армия, а не теперешняя его работа на стройке, и даже не институт, где он учился заочно. Армия, как он считал, дала ему многое: там ему довелось работать бок о бок с бывшими зэками и узнать от них много такого, чего не почерпнешь ни в какой академии. К этим рассказам его подталкивали и гости, особенно вечером после ужина. Им было интересно слушать о том, как молитвы к Богу не раз помогали ему с честью выйти из той или иной ситуации. Один такой случай особо захватил их, и слушали они его с неослабевающим вниманием.
Он запомнился – не мог не запомниться! – и самому Марку еще и потому, что обратившийся к нему бывший зэк Трифон Курамшин ни по каким прогнозам не должен был этого делать. Без трех пальцев на левой руке и левого глаза, он был освобожден еще по первому указу Президиума СССР от марта пятьдесят третьего года (так называемые «птенцы» Берии), но остался работать на заводе десятником. Куда, мол, мне, инвалиду, на гражданку, а тут и работа, и хоть какое-то жилье.
Своим угрюмым видом и зловещим, всегда чуть искоса, взглядом он отличался от всех остальных зэков, и худая слава о нем шла даже среди них. Поговаривали, что пальцев и глаза его лишили какие-то близкие дружки, хотя трудно было представить, чтобы такой нелюдь вообще с кем-то водил дружбу. Скорее всего, «обули» Тришку бывшие подельники, то бишь, рассчитались за какую-то провинность. Оттого-то, может быть, и выглядел он озлобленным на весь мир. У него и клички были подходящие: «Циклоп» и «Пусто один». Ко всем: и к бывшим зэкам, и к стройбатовцам – Курамшин относился одинаково враждебно. Даже с начальством он не говорил, а как бы огрызался, когда приходилось обсуждать наряды на работы. Добрых взаимоотношений у него ни с кем не было: просто одни люди вызывали в нем больше ненависти, чем другие, – вот и вся разница.
