Японская поэзия серебряного века | страница 89



потемневшего бурого лака,
наконец-то выпущенная из узилища рамы,
где она так долго томилась
на стене музейного зала.
Взор к холсту обратив,
со слезами благоговенья
в замешательстве стоит
грустный предатель-художник.
Ах, ведь он-то, художник, смертен…
Ушла навсегда Мона Лиза.
Ушла навсегда Мона Лиза.
Слабогрудая, болезненная,
но при этом на удивленье коварная,
неуловимая, изменчивая,
словно драгоценный александрит,
зеленоватый при дневном свете,
густо-багровый во мраке ночи.
Она ушла, Мона Лиза.
Ушла навсегда Мона Лиза.
Губы ее, тронутые улыбкой,
грозившие погубить мою душу,
подливавшие масла в светильник жизни…
О досада! О горечь!
Мона Лиза не пролила ни слезинки.
Обнажив в улыбке влажные матовые зубы,
покинув привычный багет рамы,
она ушла, Мона Лиза.
Ушла навсегда Мона Лиза.
Да, когда-то сердце мое трепетало пред чудом —
Мне хотелось бежать от него, сгинуть навеки.
Странно! Ведь сейчас
одержимое сердце стремится за тающей тенью.
Когда же вовсе исчезнет она, словно призрак,
словно тонкая струйка опиумного дыма,
будет невыносимо грустно!
О, тот памятный день в конце ноября,
когда ушла Мона Лиза!..
Одиночество
Красные словари на книжной полке
Выстроились процессией похоронной.
Остывающие в очаге угли
Внемлют кличу кукушки с горы Канаяма.
Тяжкое кряхтенье сумоиста Оногава
Затихает в грязных цветах коврового узора.
Кто-то пришел.
К матовому стеклу припадает,
Подносит вплотную к окну зажженную спичку.
Сумерки в этот час пролили красные чернила…
Знаю, мне надо бежать куда-то,
Но куда — не знаю.
Знаю, мне что-то необходимо сделать,
Но что — не знаю.
Невыносимо сидеть вот так, без дела.
Над землей нависла неведомая опасность.
Я же, в белый байковый халат запахнувшись,
После бани распаренный, предаюсь сладкой истоме,
Сны смотрю лишь о свойствах электромагнетизма…
Киноварно-красное мясо побелело от пыли,
Насмехаясь над черной звездой злополучной даты.
Барометр предсказывает бурю.
Невесомая луна плавает в море.
Безмолвствуют в конверте сухие духи «Цуру».[128]
Откуда-то доносятся плач и крики —
Верно, в винной лавке колотят служанку…
По какой дороге бежать?
Скажите! Скажите!
Научите меня! Объясните, что делать!
О! Дно замерзшей реки,
Как огонь, обжигает
До боли! До боли! До боли!
Живое существо
В шутку все обратить… Но если это не шутка?
Скажешь: «Не шутка!» — прозвучит по-детски наивно.
«Шутка», — скажешь, и самому станет грустно.
Я ведь тоже живое существо, не так ли?
Как листок газетный, брошенный в парке,
Я бреду, неприкаянный и убогий.
Дайте же живому жить, как сам он мечтает,