* * *
Сниму я трубку телефона,
и, как вода,
сквозь треск и щебет Персефона
войдет сюда.
Войдет свободно по колено
в квартиры хлад –
подруга мертвых поколений,
жена утрат.
Ожил, как после карантина,
мой "ундервуд":
я не скажу, что "гильотина"
его зовут.
А за окном – мажорный воздух
пробит иглой,
и вечности огромный гроссбух
шумит листвой.
О, сколько щелей в мире этом –
он, как сарай,
пронизан холодом и светом...
Играй, играй!
Здесь Прозерпина-Персефона –
не мрак могил,
но – из графина, из сифона –
ажурный пыл.
Богиня ходит по пушинке,
твердит, слепя:
"Ты на коленчатой машинке
сыграй себя.
Ах, басни всё – Аид и Лета.
Есть лишь реки
простор, и выстуженность лета,
и пузырьки".
февраль 1975
* * *
Захлопнута книга – и нечем заняться душе.
Ну, право же, не рассуждать же о гнусном Фуше.
Подумаешь – Франция и поцелуй за кольцо,
на смуглой красотке распахнутое пальтецо!
Мы тоже не хуже, мы тоже умеем грешить –
любимых в объятьях, а пестелей в петлях душить,
и сделать такой показательно-массовый хруст,
что хрюкнет от страха противный мальчишка Сен-Жюст...
Сверкает машинка меж ветром раздутых гардин,
прекрасный образчик домашних моих гильотин,
которую для конспирации только зовут –
но все понимают эзопов язык – "ундервуд".
апрель 1978
* * *
Что знает о светлом подарке
на миг приглашенный на пир?
Стучат работящие Парки –
стахановки фабрики "Мир".
апрель 1975
* * *
Дело не в литературе
и искусстве – звук пустой,
дело в жизни и фактуре
ткани выделки простой.
Та лишь в чтении услада,
что яснее со стихом
царскосельская прохлада,
острый хруст под каблуком.
март 1975
* * *
Я уже почти не замечаю,
Сумароков, яти и фиты
и пустое время уличаю
в очевидной мнимости – слиты
канувшие в Лету поколенья
с нынешним: сердца соединить
в силах боль живая умиленья,
речи человеческая нить...
Я закрою книгу. Побледнею.
Папиросу закурю.
Зрю ль тебя, не зрю ли – равну грусть имею,
Равное мучение терплю.
март 1975, 1980
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ
Блажен, кто меж разбитых урн...
Ходасевич
1
Напрасно пестовал Державин
разноголосый хор щеглов –
мир раскололся и заржавел,
и потянуло из углов
пространства холодом и смрадом.
Закат раскатисто-багров
над омраченным Петроградом.
Гранитных лестниц череда
побита вянущей травою.
Игла. Светла над головою
небес летейская вода.
Пятиконечная звезда
уже горит над ними, чтобы
заметки на полях Европы
для нас чернели – как узда.
