И не верю себе сам, потому что в оконце видно, как медленно и ровно падает густой снег, разгоняемый лишь крыльями, вслед за которыми он закручивается белыми вихрями. Нет, нет там никакого ветра.
Белли вдруг не выдерживает и кричит. Кричит, а потом устремляется бегом к двери. Он обрушивается на неё всей массой так, будто собрался долететь головой вперёд до самого мотоцикла.
Но улететь ему не удаётся. Со всего разбегу ударившись о дверь, он отваливается назад и падает на спину, смешно дрыгнув ногами. В другое время я бы наверняка рассмеялся, но сейчас мне почему–то не смешно. Толстяк вскакивает и снова бросается к двери. Теперь он дёргает её на себя. Старая деревянная ручка, громко треснув, отваливается, а дверь остаётся неподвижной.
— А-а! — орёт вдруг этот тридцатилетний пузан, этот крестьянин, отец двух детей — орёт визгливо, как раненая свинья. Орёт и бьётся в дверь огромной и неуклюжей испуганной птицей. — Алонсо! Что это?! Алонсо! Она не открывается!
Наконец–то научился обращаться ко мне без этих дурацких «сэров»…
— Я вижу, — говорю я как можно спокойней, хотя внутри у меня зябко и кисло. — Я вижу, Белли, успокойся.
— Успокойся?! — орёт он. — Мы в ловушке! На надо было тебе поминать чёрта!
Произнеся это запретное слово, он вдруг с размаху бьёт себя по губам, по щекам — раз, раз, и ещё. Потом выдёргивает из–за пазухи ствол.
— Спокойно, Белли! — пытаюсь я облагоразумить сходящего с ума пузана. — С чего такая паника? Спокойно. Ничего не случилось, старина.
Но он не слышит и не слушает меня. Он съезжает спиной по двери и садится на задницу, водя стволом из стороны в сторону. А с разбитой губы на подбородок сползает тонкая красная ниточка крови.
Мой напарник, этот увалень с рожей подвыпившего бюргера, ведёт себя как юная барышня–истеричка.
— Алонсо… — его толстые мясистые губы трясутся, а глаза навыкате сеют вокруг панические быстрые взгляды. — Я боюсь… с детства боюсь мельниц. После той дурацкой книжки… — он чуть не плачет, — которую читал мне отец. Про дона… этого, как его… И ещё… и ещё у меня эта… клаустрофобия.
— Белли, дружище, — я подхожу к нему, глажу по курчавой голове, — давай ты сейчас успокоишься. Опусти ствол, приятель, а то ты меня продырявишь. Ну!.. Спокойно.
Знал бы ты, пузан, как я сам боюсь этих незатейливых строений.
А шестерня крутится уже как колесо велосипеда, на котором гонит по треку чемпион олимпийских игр. Треск, гул и скрежет стоят такие, что моего голоса почти не слышно. И прежде чем я успеваю подумать, что весь механизм вот–вот рассыплется к чертям или задымится и вспыхнет, как он останавливается. В одну секунду. Разом. И от шестерни, кажется, правда идёт сизоватый дымок. Наступает такая тишина, что слышно, как скрипят и шуршат на улице снежинки, цепляясь друг за друга в воздухе.
