— Мне очень жаль, сэр, — продолжаю я, прицеливаясь. — Надеюсь ваши страдания сейчас закончатся.
— Ужасно больно! — наконец–то выкрикивает японец нечто членораздельное.
— Вы бы только знали, как мне жаль, — качаю я головой. — Ни за что, слышите, сэр, ни за что не сообщайте нам шифр! Это станет достойным наказанием таким неумехам, как мы с Пончем. И ещё раз простите, сэр.
Прежде, чем мой палец, дёрнувшись, успевает нажать на скобу, самурай орёт:
— Семь! Будьте вы прокляты! Девять! Вам не уйти, не уйти, слышите! Один!..
Я делаю знак Пончу. Тот бросается к сейфу и начинает вращать верньер. Через пару минут все шесть цифр кода выданы. Сейф издает мелодичный сигнал, в углу его загорается зелёная лампочка. Белли довольно лыбится и движением фокусника открывает дверцу. Даже отсюда я вижу, что верхний отсек забит тугими пачками денег.
— Спасибо, — кланяюсь я самураю на японский манер. — Вы нам очень помогли. Даже не знаю, как вас благодарить. Дружище Белли, оставь мистеру японцу пару пачек.
Пузан вопросительно смотрит на меня, пытаясь понять, шучу я или говорю серьёзно.
— Оставь, оставь, — подтверждаю я серьёзность своих намерений.
Толстяк пожимает плечами.
Ещё через пару минут наша сумка набита пачками банкнот. Ненужные инструменты брошены тут же, у стены. Мы выходим.
Уже когда я готовлюсь захлопнуть дверь, слышу за спиной неясные хрипы, доносящиеся из кабинета. Остановившись, заглядываю внутрь.
Японец сидит на полу у стола. В руке его окровавленный кривой нож. Из вспоротого живота синеватой поблёскивающей личинкой выглядывают окровавленные кишки…
— Зря вы это, — говорю я в его стекленеющий взгляд. — Во что же вы теперь будете есть свой ланч?
— Почему ты не запомнил дорогу, Белли?
— Я запомнил, сэр! — выпучивает глаза толстяк. — Но… но забыл.
Идиот! Впрочем, я не лучше. Но не могу же я, в конце концов, всю работу взвалить на себя. Хоть что–то же этот балбес может?!
Оказывается, ничего.
Вот уже четверть часа мы петляем по глухонемым коридорам без всякой надежды отличить один от другого и найти обратную дорогу к лифту. Переходы похожи друг на друга, как братья–близнецы, как ячейки сот, как песчинки, как чёрт и дьявол — одинаково безлюдны, бездверны, безлики и безнадежны. И нигде не слышно ни завывания лифта, ни человеческого голоса, ни отдалённых шагов. И даже наших шагов по мягким дорожкам не слышно. Такое ощущение, что мы утонули в этих коридорах, в этом здании и теперь безмолвно погружаемся на самое дно, где нет ничего, а только ужас вечности и вечность ужаса.
