— Беги скорей...
Строгальщик испугался.
— Да ты чего это? — оборачивается.
— Ничего, — говорю, — но беги, если у тебя совесть чистая...
Должно, почуял он, что я в тревоге, — побежал. Сдал я его своим, объяснил все и — назад. Только стал на свое место в тень, слышу — по нашему берегу идут. «Неужто белые перебрались?» — дергаюсь и беру винтовку наизготовку. Пригляделся — наши.
— Беги, — говорят, — скорее назад, ты очень нужен...
Прибегаю, ведут меня к командиру, к комиссару.
— Хорошо сделал, — говорят, — что с Савельевым стакался. Будет у нас знаменитое дело, только ты должен помочь. Согласен?
— Почему не так, — отвечаю, — если сумею.
Усмехнулись они и дают мне дело.
— Места здешние, — говорят, — ты знаешь и на станции нашего человека знаешь. Иди к нему, перекинь через него нашему штабу записку и попутно узнай, что на станции делается... Только скорее надо шевелиться...
Дали мне мужицкую рубаху с застежкой вместо пуговицы, широченные штаны и соломенную шляпу. При луне бритвой и ножницами отделали меня под мужика. Под стельки в опорки денег царских заделали, в пояс зашили записку на коленкоре и дали паспорт.
— Теперь, — говорят, — ты не металлист Василий Коротков, а Лука Худолей из Канева. Валяй, иди...
К станции выбрался я на зорьке. С непривычки страшновато, но иду, в дугу перед офицерьем гнусь. Один цыкнул на меня.
— Ты чего тут? — спрашивает.
Я ему поклончик отвесил, паном начальником назвал и завел канитель о машинисте: хлеб, мол, взял у меня, а денег не отдал...
Сошло. Пощупал я глазом, какие составы на станции, сколько их, с чем они, где что стоит, свернул в сторону и подаюсь к нашему человеку. Нашим человеком на станции был калека — на заводе правую руку отрезало ему. Вел он хозяйствишко завалящее и приносил нам пользу. Теперь его в живых нету, — пусть ему пухом будет земля, — попался, расстреляли его.
Вхожу к нему, говорю пароль, объясняю, в пояс за запиской лезу, а он останавливает меня.
— Не трудись, — говорит, — братишка, не могу я из-за других серьезных дел отлучаться со станции...
— Как же так? — удивляюсь. — Значит, нашему делу табак?
— Совсем, — смеется, — не табак, а сахар, если у тебя не кочан на плечах. Пойдешь сам, а чтоб у тебя не заело где, пойдешь понарошку слепым. Твоим я знать дам и поводыря тебе дам. Думай скорее...
— А чего тут думать? — соглашаюсь я.
Вынул он кисет, черкнул на цыгарочной бумаге два слова, шляпу, одежду переменил мне и зовет со двора бабу.
