— Вот, — говорит ей, — веди задами нарочно слепого к Федосу, да ворон не лови...
Баба худущая — одни глаза.
— Клади мне на плечо руку, — говорит и ведет за дверь.
Из сеней шарит одним глазом по двору, другим по улице, через огород выводит меня на вытоптанное поле, а с поля в ярок. И все молча. Я ей слово, другое, а она знай ногами топочет и ни-ни-ни, вроде губы тремя замками заперты. Понравилось мне это.
— Правильно, — говорю, — так и надо...
Молчит. Выбрались мы из ярка к мазанкам, подвела она меня к сараюшке и указывает на горбатого парня:
— Вот он, Федос, — говорит.
Федос зубья в грабли вколачивает и не глядит на меня. Я сажусь рядом с ним, — он опять без внимания. Оглянулся я, достал цыгарочную бумажку со словами безрукого и подаю:
— Закури-ка вот, для верности...
Глянул Федос на бумажку, взял ее и поднимает голову. Глазища громадные, навыкат и, как гвозди, прямо под лоб забираются. Поглядел и открывает рот:
— Чего надо?
Голос скрипучий и, похоже, злой. Стал я ему шепотком про дело говорить. Он сопит, в бумажку безрукого из кармана махорки нацарапывает и морщит лоб. Пахнул дымом.
— Я из котельщиков и глухой, объясняй вот сюда, — говорит и поворачивает ко мне ухо.
Слушает и ухом будто разглядывает меня. Вник в мои слова и встает:
— Добре, клади на меня руку.
Ввел меня в мазанку, посадил, осмотрел всего и говорит:
— Ты для слепца подходящий, только у слепцов глаза не волосатые. Зажмурься!
Цыгаркой опалил мне ресницы, достал из печки золы и сажи, велел намочить их, размазать по лицу и хорошенько вытереться... Опять осмотрел меня и сбрасывает с печки полотняную сумку, бурую свитку и суконную шляпу.
— Это добро, — объясняет, — моего покойного батька. Он был слепой, и я его в молодые годы по селам водил. А это его инструмент...
Снял с колышка слепцовскую лиру и подает мне.
— Учиться тебе придется на ней...
Не успел я хорошенько разглядеть лиру, по окну чья-то тень плывет.
— Сестрица идет, — ворчит Федос, — закрой глаза, а то...
Прикрыл я веки и гляжу в щелочки. Вошла босая баба в кубовом платочке, глянула — и ну кричать:
— Грабли не доделал и опять собираешься? Прошлый раз сумку и рубаху отдал, а теперь свитку и лиру отдать хочешь? Не дам!
Выхватила у меня лиру, сгребла свитку, сумку, кинула на печь и кричит, будто ее на огне поджаривают. Федос отшвырнул окурок, и к ней:
— Брось, — говорит, — надрывать горло. Человека, (это меня-то) поводырь обокрал, что ж ему, пропадать? Я пойду с ним, и ты с хлебом будешь...
