— Подойди ко мне, сын мой, — негромко, скорее даже мановением руки подозвал тот меня.
Я приблизился, глядя на епископа снизу вверх. Ростом тот был невелик, но, стоя на амвоне, всё равно возвышался надо всеми.
— Как тебя звать?
— Симон, сын славного рыцаря Франциска де Лонэ.
— Ага, так ты тот самый богохульник, поминавший нечистого, когда я тебя мечом опоясывал?
Лицо епископа выражало строгость, но в глазах плясали смешинки.
— Я, Ваше Преосвященство.
Склонил покаянно голову и тяжко вздохнул, тем самым как бы выражая надежду на верность поговорки, что повинную голову меч не сечёт.
— Ладно, то дело уже прошлое. А скажи-ка, сие правда, что тебе во сне приходил сам святой Януарий?
И строго так смотрит, испытующе.
— Истинный Бог! — перекрестился я почему-то раскрытой ладонью.
А что мне ещё оставалось делать? Если уж врать — то до последнего придерживаясь выбранной версии. Чай епископ не следователь, допрос с пристрастием не устроит.
Дальше пришлось повторить то, что я говорил Бремонту. Эмерик внимательно меня слушал, не обращая внимания на тихое роптание рыцарей, недовольных задержкой. Выслушал, после чего осенил меня крестным знамением, сложив вместе большой и безымянный пальцы.
— Сие знак был свыше, святой Януарий взял над тобой покровительство. Возноси хвалу ему денно и нощно. И вот ещё что… У византийцев принято изображать лики святых, наша же вера придерживается других канонов, ограничиваясь миниатюрами в книгах и фресками на стенах и окнах соборов. Но тебе, сын мой, я дозволяю изобразить на щите лик святого Януария. Пусть все видят, кто твой заступник. А теперь скажи мне, принёс ли ты «заморский обет» разить неверных во имя Святой Церкви?
— Да, ваше Преосвященство.
— Тогда склони чело.
Он положил свою сухонькую ладошку на моё темя, прочитал какую-то короткую молитву на латыни и добавил:
— Благословляю тебя, Симон де Лонэ, на свершение подвига во имя Господа нашего Иисуса Христа. Да пребудут с тобой Небеса!
Снова перекрестил, теперь уже ребром раскрытой ладони, после чего я по примеру предшествующих рыцарей поцеловал руку, чуть коснувшись губами изумруда в серебряной оправе.
Вот так вот и передаётся всякая зараза. Захотелось сразу же вытереть губы, и желательно тряпочкой, смоченной в спирте. Но приходится изображать покорность и благоговение. А перстенёк, к слову, нехилый, пусть даже он серебряный, а не золотой, но сам камень стоит, уверен, немалых денег. Тут же представил себя на месте Жоржа Милославского, ворующего у шведского посла медальон. А что, это был бы тот ещё номер, стяни я с пальца епископа перстень. Только, думаю, тот на пальце сидит крепко, в отличие от медальона на шее посла. Да и богат я теперь, пусть и относительно: целых три безанта в кошеле позвякивают в куче серебряных монет.
