Небо было голубое, чистое и ясное. Со стороны Ильюшкиной сопки дул ветерок, от которого трепетали листья лип на бульваре Линевича.
Беспризорники шли по бульвару.
Считая себя обиженным, Корешок плелся позади, исподлобья поглядывая на Ваньку и пиная порванной галошей опавшие листья. Он думал, как бы при случае насолить «притеснителям» или уйти от них. А уж куда — он знает и не скажет им. «А то чуть чо: «Корешок, иди стибри. Корешок, иди попроси, тебе скорей дадут: ты маленький». А как партизанские прокламации разбрасывать, так сами. Думают, шибко парни. Уеду. Будут знать тогда. Уеду туда, где персики растут. Или к атаману Безухому, или к Нюрке-Черный Зуб…»
— Корешок, что ты тащишься, как сивка? Что уросишь? Иди скорей! Дошлый, поди, уже далеко ушел и разбросал половину, а мы все плетемся по бульвару, — начальственным тоном проговорил Ворон, поджидая товарища и глядя на него сердитыми глазами.
Но тот ничего не ответил и совсем остановился.
— Идем, чего стал, козявка несчастная? — обозлился Ванька. Он повернулся и взял Корешка за руку.
— Чо ты? Не щипай: тут болит. Видишь, тут шкура содрана? Видишь, кровь? Не видишь, так разуй глаза, — Корешок отдернул руку, отступил назад, придерживая штаны, и отвернулся.
— Идем! Кому говорят? Чего артачишься? А то дам по затылку! — угрожающе произнес Ворон.
Опасаясь Ванькиных кулаков, Корешок сдался.
— Куда пойдем?
— На Унтербергеровскую. А там видно будет.
