Чисто к полудню голубое высокое небо в долине Суйфуна. Степной орел реет в вышине, то легко подымаясь, то стремительно падая к земле.
На зеленой поляне мирно пасется стадо, за которым присматривает старик-пастух с седыми жиденькими волосами, с такой же бороденкой, в длинной заплатанной рубахе, перехваченной бечевкой, в старых ичигах. Рядом с ним в траве лежит темноволосый босой подпасок Кешка в выцветшей кумачовой рубахе и серых штанах. Нос у него шелушится от первого майского загара.
— Оплошал, Кешка, слышь? — бубнит старик. — Обманет Хватов… Хозяин. Ей-бо! В дураках будешь. Время-то какое сурьезное, вишь, а? В лесу округ красные, стало быть, толстый черт опаску имеет, как бы партизаны евонный скот не угнали! — Пастух говорит медленно, и так же медленно плывет по синему небу небольшое облако. — Намедни, чуял я, бабы хозяйские болтали, должен-де хозяин коров в город угнать… На бойне забьет… Мясо на базар — и вся недолга.
— Скоро? — спросил мальчик.
— Уж, стало быть, скоро!
— Э, неправда, дедка! Тогда зачем он меня на заимку вез? — приподнялся на локте Кешка. — Говорил, пасти до Покрова. Хорошо заплатит, ежели буду стараться. — Подпасок опять опустился на траву и с неожиданной теплотой в голосе проговорил: — С деньгами приеду домой. К мамке. Хворая она. Доктор лекарство велел купить.
Пастух закашлялся и стал растирать руками землистое, словно прошлогодняя картошка, лицо.
— Ей-бо, обманет! Мал ты еще, сынок! Не разумеешь, что на белом свете деется. Ну какой я к шуту пастух? Взял он меня потому, что других мужиков-то негу — одних Колчак угнал, другие в сопки подались… в партизаны. А я бегать за скотиной не могу, вот он тебя и привез. Ты, паря, в Никольск-то коров погонишь… Хозяин хитер, партизан боится. Хочет скот на мясо перепустить. Денежки за пазуху, да и айда в Харбин. Понял ты таперича хватовскую смекалку, а? Чтоб ему повылазило, прости восподи…
Мальчик, не мигая, смотрел на старика.
— А тебе-то что ж делать, дедка?
— А не знаю! По миру пойду… Куски собирать.
Оба замолчали. Старика страшило, что он вот-вот совсем расхворается, не сможет и за скотиной смотреть, «Кто ж меня кормить-то будет? Кто меня в избу примет? Кто воды кружку подаст?» — горько думал он. А мальчик мысленно перенесся в город, в небольшую, с одним окошком комнатку больной матери, и с лица его слетела детская беззаботность.
— Ты, паря, не горюй! — заговорил старик, поглядывая на Кешку. — К зиме, наверно, наши придут. Выгонят белых и японцев из Никольска. Грамоте учиться пойдешь, а то в железнодорожные мастерские. На мастерового махнешь. Держи в себе бодрость. Вона белых по всей матушке России таперича гонют… — Пастух не мог говорить быстро — мучила одышка. — Твое дело не мое. Восподь-то меня скоро приберет… Хоть бы в город партизаны пришли, а там и не грех богу душу отдать. Жалковать не буду… А тебе надо ждать наших. С ими быть. — Дед кивнул на тайгу. — Сколь тебе годков-то от роду?
