Это сравнение, действительно, разом ударило во Владимира Глебовича. И он увидел себя совершенно иным, совершенно маленьким. Начинающимся человеком. И это поразило его в особенности. «Действительно, — подумал он, — а ведь этот Иванов в чем-то прав, новая жизнь во мне начинается, совершенно новая, может, это и не болезнь».
С этими противоречивыми мыслями он сел в машину, которая взвыла и помчала его по бульварному кольцу все к тому же маленькому, не проницаемому для постороннего взгляда особнячку.
В машине Владимира Глебовича неожиданно для него самого охватил покой. Переход между страхом и покоем оказался мгновенным. Нервы его поулеглись, то, что только что казалось страшным, отлегло и со стороны виделось обыденным, и он уже удивлялся, как это он мог бояться таких пустяшных образов? Он вдруг захотел выйти из машины, извиниться перед Ивановым и вернуться к себе на дачу, тем более, что его также неожиданно охватило какое-то восторженное чувство, то чувство, с которого часто начиналась для Майкова вдохновенная работа. Это чувство прицепилось к образу, захватившему на несколько мгновений все его сознание. На краю черного провала возникло оранжевато-розовое пятно, словно кто-то разлил тут краску. Все это висело в серой пустоте. Потом в том же пространстве возникла увитая виноградом терраса его дома, и на террасе женщина в черном платье. Лица ее не было видно, но что-то знакомое было в ее фигуре и повороте головы. Как ни старался, он не мог отгадать — кто она, и то, что не мог отгадать, и то, что она жила в нем помимо его воли на краю черного провала, и то, что рядом было это яркое розовое пятно, и то, что от этого страх улегся в нем, и даже то, что ощущения его от этого образа были необычными для него самого — они неуловимо отличались от прежних его ощущений — понравилось Владимиру Глебовичу, и перспектива того, что ему представляется судьбой неожиданная возможность как бы воссоздаться заново с новыми ощущениями, захватила его как художника, и возникшее было желание выйти из машины и отправиться назад на дачу улеглось в нем.
Покачиваясь на заднем сиденье, он представлял, как бы он написал это неожиданное видение — это пятно, эту женщину, и от этого ему становилось хорошо и спокойно. Глубокий, неестественный покой проникал в самые дальние уголки его существа.
«Ну да, — думал он, — если изменились мои ощущения чуть-чуть или не чуть-чуть, а больше, так и что из этого, это же интересно, может быть интересно? Подлинно интересно? Это находка для художника. Это новое рождение. Он в чем-то прав, этот Иванов. Родиться заново, почти заново — это ли не подарок судьбы, за это и поблагодарить можно, отчего же нельзя?» — рассуждал и рассуждал про себя наш Владимир Глебович, пристально наблюдая в себе чужое, не осмысленное еще им, неопределенное рождение.
