Одним словом, от всей прежней жизни остался один вопрос…
И вел он к другому вопросу, который задало в нем уже новое нарождающееся — не побоимся этого слова — сознание. К вопросу о том, что все это кругом могло бы быть совершенно иным, и не только по виду своему, по множеству лиц, по другим признакам, а по тому коренному отличию, которое называется законом. Что все это могло бы вдруг исчезнуть и преобразоваться, как сам наш герой, в мириады абстрактных фигур и затем соткаться, но уже в ином обличье. Что само то, что лежало где-то в глуби этого устройства мира, могло бы дрогнуть и измениться, как оно произвольно изменилось во Владимире Глебовиче. А в результате этого изменения мог бы родиться совершенно новый закон не только там, в народившейся новой абстракции его Я, а всюду.
Эта мысль молнией проскользнула в нем. Проскользнула и оставила по себе шаткую неуверенность и страх.
Владимир Глебович, подняв воротник плаща и накрывшись зонтиком, быстрыми шагами, боясь взглянуть кругом, бежал по Кировской улице. Ему нестерпимо хотелось увидеть знакомое лицо, потому что он чувствовал себя так, будто только-только родился, и любая жизненная пустяковина может уничтожить его, словно младенца. Он чувствовал себя заново родившимся. Если бы его сейчас спросили, сколько ему лет — он не нашел бы ответа.
Наконец, он увидел телефонную будку. Он вошел в нее и набрал первый номер, который вспомнил. Им оказался номер Иванова.
— Алло, это я, со мной что-то неладно, мне кажется, я болен, я очень болен, — прокричал он. — Во мне что-то есть, я почти чувствую это, понимаете, почти физическое ощущение, как во мне что-то поселилось.
— Вам, вам страшно? — спросил Иванов.
— Да, да, очень, откуда вы знаете?
— Так я и предполагал.
— Ах, вы предполагали. Вы знали, как вы могли! Ах, вы предполагали, — говорил Майков, — вы предполагали, что такое со мной может случиться, я у вас кролик, вы делаете со мной все, что вам угодно, я не знаю, зачем вы это делаете, вы же от меня это скрываете. Я не знаю, что вы со мной делаете, не знаю, что со мной происходит, что будет. Мне страшно, вы слышите, слышите, мне очень страшно. Я смотрю на улицу, на лица, вон те и те, — Майков пугливо оглядывался в будке на проходивших мимо стекла людей, заглядывал в их полустершиеся в сумраке лица, и нелепый страх пролезал в каждую его клеточку. Тот страшный страх не от чего, который может парализовать волю человека, сделать из него кричащее животное. — Вы, вы подлецы, — продолжал он, — вы убиваете людей, вы убийцы, вы понимаете, что вы убийцы, вы сами не знаете, что делаете, вы только делаете вид, вы сломали, вы искорежили меня, самые простые вещи пугают меня, самые простые, вот лица, — говорил и говорил Майков, — почему они все одинаковые, почему они все одинаковые, почему — вы можете мне сказать, почему это все, все так устроено? А? Можете!
