А самое главное, когда он ехал в поезде метро и смотрел на сотни, тысячи мелькавших перед ним лиц, его вдруг поразила простая, но ошеломительная в данный момент мысль. Вернее, и не мысль вовсе, а вопрос.
Он видел глаза.
Носы.
Уши.
Шеи.
Волосы.
Видел лица людей и неумолимо спрашивал себя, почему все они, эти люди, эти лица одинаковые, почему? Какой смысл в том, чтобы лепить из одного материала такое множество лиц, такое множество повторяющих друг друга существ, — это было возникшее в нем неожиданное непонимание простого — пусть немного разных, но все же ужасно, до боли общих и одинаковых. Какой смысл? И сам он видел свое лицо среди этих лиц и от того, что у него было то же, что и у других, те же:
Уши.
Глаза.
Нос, похожий на все носы мира.
Волосы.
Руки.
Ноги.
То же болящее и просящее помощи тело, — все то же, ему становилось страшно, и этот простой вопрос — почему все то же, какой смысл в таком неистовом постоянном копировании, преследовал его все сильнее и сильнее, становился навязчивым и неукротимым.
И вслед за самой безответной постановкой этого странного вопроса возник другой вопрос, вернее сначала не вопрос, а ощущение. Оно таилось в том, что все кругом, весь этот показавшийся ему уже немного ранее, застылый, огромный, погруженный в прошлое величественный город также изменился и не согласовывался уже с тем городом, который привык видеть и ощущать Владимир Глебович. Этот город также несколько стронулся в своем обличье. Сдвинулись его очертания, другими, какими-то непохожими на прежние, стали улицы. А самое главное — впечатления от них не укладывались в голову. Потому что голова-то еще привыкла к прежним впечатлениям, тем, что родились за годы, с самого детства, а тут — нагрянули уже иные впечатления, видимо, те, которые стали рождаться благодаря известным переменам, упавшим на Владимира Глебовича. Город как бы перестал для него жить. Улицы замерли. Замерли и лица прохожих. Все словно закристаллизовалось, и живые впечатления от домов, улиц, от лиц, те живые впечатления, которые так украшают нашу жизнь, иссохли, онемели, умертвились и также закристаллизовались. И как ни старался Владимир Глебович — он не мог сдвинуть в себе этот народившийся кристалл.
И тот новый закон, тот новый мир, который проник в него, неумолимо спрашивал его о самых простых вещах вроде множества лиц — а почему это так? Почему? Почему так сложены дома, почему так улыбнулась эта женщина? Почему раньше эта улица вызывала в нем рой самых тонких, самых приятных образов, а сейчас она молчит и лежит как огромная искривленная его мозгом бесчувственная кривая? Отчего?
