А принцип этот заключался в том, что существо это было, так же как и картины, и видения, абсолютно абстрактным, то есть — самим воплощением подлинной подвижной, разнузданной абстрактности, которая кажется — хотя это не совсем так, а совершенно не так — прямой противоположностью реальности. Представим себе, что одна из картин Майкова вдруг зажила совершенно самостоятельной жизнью, окрепла и поселилась в нем, затвердев и строя вокруг себя свои продолжения по своим — одной ей известным — канонам. Представив это, мы приблизительно представим родившееся в нем существо. Ибо — оно не было продолжением его, а было полностью самостоятельным образованием, если хотите, было миром в мире его души.
Заплясали в нем кубы, треугольники, причудливые линии, полилась неслыханная музыка, зародились неслыханные мысли, появились чудо-слова, которые сложились в неслыханные фразы, которыми он стал говорить, опасаясь быть признанным не совсем нормальным человеком. Основное отличительное свойство этого поразительного абстрактного существа, соткавшееся внутри его Я, было, пожалуй, в том, что оно жило по своему закону, отличному от того закона или законов, по которым жило остальное тело Владимира Глебовича.
И благодаря тому, что этот закон появился в нем, благодаря тому, что существо стало ветвиться и множиться в глубине его сознания, Владимир Глебович получил ту неслыханную для человека возможность — пожить в ином законе, по крайней мере представить иной закон, то есть тот закон, который в обычной практике обычной жизни еще не встречается и еще не распространяется. Будто те абстракции, которые сложили это существо, обладали еще одной способностью — складывать новые законы жизни, углублять эту жизнь, то есть строить нечто как бы совершенно заново, не подчиняясь никакой известной закономерности. Вот это-то и было отличительным и нарождавшемся в Майкове существе. Вот это-то и стало началом его мучительных терзаний и раздумий, и вопросов ко всем — к своим экспериментаторам, к просто людям, наконец — к самой жизни. Это новое, развертывающееся в нем пространство — если так можно выразиться — утащило его в себя.
Первым следствием этой перемены, кроме той, которая случилась с Владимиром Глебовичем буквально в первые секунды ее во время написания картины, было то, что он стал до ошеломительности потрясаем простыми и ясными всем людям вещами.
Сразу же после того, как он почувствовал в себе духовное изменение, чувства и мысли его как бы сдвинулись, переменились, и он был вынужден осознать, что это и не он уже, сразу же за этим он устремился в город. Он не в силах был более оставаться в полном одиночестве у себя на даче. Он чувствовал, что в нем происходит нечто катастрофическое, нечто такое, от чего нужно спасаться, и это ощущение подчеркивал то и дело появлявшийся в нем страх от самых простых предметов. Ему в прямом смысле этого слова становилось страшно ни от чего. От черного куба старого дома, от раскрывшейся пристальной подворотни, от взгляда чужих глаз, которые еще стояли перед ним и, как он ни старался, не исчезали, а навязчиво возникали вновь и вновь.
