И Владимир Глебович заметил странное явление. Он понял, что там, где-то в глубине его, там, где была, казалось бы, непреодолимая, плотная стена, за которой кончался он и начиналось нечто иное, там есть то, зачем расти. Нечто, куда есть зачем заглянуть, что там еще где-то глубоко-глубоко есть мир — огромный, непредвиденный, еще им не открытый, и что заглядывание в него тоже есть жизнь, причем жизнь не такая уж и безынтересная. И что тот, второй Майков и уходит именно туда, отвлекая от него, Майкова первого, силу и искажая тем самым привычные его ощущения.
Удивительно! Но это не все!
Еще вот что: этот другой Майков, Майков-фантом, неожиданно встретившийся Владимиру Глебовичу в нем самом, нарождался без ведома самого Владимира Глебовича, без какого-то его там распоряжения и желания, и от этого наш герой почувствовал себя словно бы в распоряжении мягкой, спокойной, но огромной силы, которая постепенно, клеточка за клеточкой начала помыкать его доселе свободным существом. Все чувства его словно помертвели, потеряли свою значимость, поблекли и исказились. И это было для него совершенно ужасно, потому что именно на этих чувствах, иные из которых выходили еще из дальнего детства и хранились бережно и кропотливо его сознанием, и из других более поздних ощущений рождалось, как выяснилось, в нем всё-всё: его вдохновение, картины, все его радости и горести, вся его сила, как человека, больше того, вся его совесть. А теперь он попытался воспроизвести иные из них, именно пытался, потому что они словно бы затормозились и сами не выходили из его неподатливого теперь мозга, и не мог, и от этого ему стало страшно. И страх стал все глубже и глубже проникать в его существо, стал опутывать его клеточки, стал его владыкой. Майков неожиданно, как-то вдруг ощутил себя скованным, бессильным и совершенно больным человеком, хотя подлинной боли в нем и не было.
Вся сила его, все стремления сковались тем вторым Майковым, той второй частью его я, которая выросла из незначительной точки, из ничего в его Я и теперь все ширилась и ширилась, создавая в нем же новое для него строение.
И он погрузился в него. Вернее, нечто, скорее всего то, что построило в нем для себя жилище, погрузило его в себя. Но это было необычное жилище, и это было необычное существо. Как показали дальнейшие скрупулезные исследования, о которых речь еще впереди и которые проводил известный нам уже Иванов, — существо это совершенно не напоминало то, что ожидали бы тут увидеть профессиональные психологи, оно не напоминало двойника Владимира Глебовича, того двойника, которого открыл еще Федор Михайлович в своем господине Голядкине. Нет, человек, который стал развиваться в Майкове, двойником его вовсе не был, скорее, он во многом напоминал одну из картин Владимира Глебовича. Не по очертаниям или композициям, а по самому принципу, по тому принципу, который был заложен в ее построении.
