.
Послѣ занятій съ рабби Янкель-Нохимомъ для меня уже невозможно было найти подходящаго учителя. И, притомъ, отецъ мой считалъ, что учитель мнѣ уже не нуженъ, а необходимо лишь руководство при самостоятельномъ изученіи Талмуда, такъ какъ система изученія была, по его мнѣнію, въ достаточной мѣрѣ мною усвоена. И если бы не ранній возрастъ, я былъ бы уже тогда отправленъ въ ешиботъ для усовершенствованія, чтобы въ 14—15 лѣтъ получить «смихо» (удостовѣренія раввина о подготовленности ученика стать самому раввиномъ). Дальше этого честолюбивые замыслы отца въ тотъ моментъ не шли. Слава обо мнѣ, какъ о мальчикѣ талмудистѣ, въ Полтавѣ была установлена. Подготовленность свою мнѣ довелось доказать на дѣлѣ по слѣдующему случаю. Одинъ изъ братьевъ моей матери, воспитанникъ Мирскаго ешибота, — кстати сказать, рѣдкій стилистъ-гебраистъ, авторъ превосходныхъ небольшихъ стихотвореній на древне-еврейскомъ языкѣ, — долженъ былъ жениться. Свадьба происходила въ мѣстечкѣ Рѣшетиловкѣ, въ 35 верстахъ отъ Полтавы. На эту свадьбу отправилась вся семья, взяли и меня съ собой. Мнѣ было около десяти лѣтъ. Обычная еврейская свадьба, въ балаганѣ, спеціально для сего выстроенномъ; на нее собрались всѣ мѣстные евреи. Послѣ произнесенія женихомъ-талмудистомъ, согласно ортодоксальному обычаю, «дрошо», т. е. рѣчи на талмудическую тему, выступилъ съ «дрошо» и я, десятилѣтній мальчикъ, на тему, — я это отчетливо помню, — касавшуюся постановленій о соленіи мяса, употребляемаго въ пищу; тема была разработана мною подъ руководствомъ отца — или рабби Янкель-Нохима, — но почти самостоятельно. Мое изложеніе затрагивало разныя мѣста Талмуда и различныя мнѣнія комментаторовъ, — словомъ, представляло типичную дрошо со всѣми ея особенностями. Рѣшетиловскіе евреи были повергнуты въ изумленіе.
Хочу сказать нѣсколько словъ объ этомъ дядѣ, Веніаминѣ Ошмянскомъ, явившемъ собою примѣръ того, какъ безплодно погибали способности и даже таланты въ сѣрой обстановкѣ еврейской жизни.
Я уже упомянулъ о томъ, что онъ былъ прекраснымъ гебраистомъ. Еще мальчикомъ онъ проявлялъ большія лингвистическія способности. Обладая незаурядной памятью, онъ усвоилъ себѣ языкъ и стиль пророковъ, которыхъ онъ зналъ наизусть. Въ возрастѣ 13—14 лѣтъ онъ былъ отправленъ въ мирскій ешиботъ, для чего воспользовались оказіей послѣ Ильинской ярмарки, съ упомянутымъ уже разъ балагулой Кивой. Въ Мирѣ онъ пробылъ нѣсколько лѣтъ и неожиданно оттуда скрылся. Семья много мѣсяцевъ была въ неизвѣстности, гдѣ онъ находится. Самъ онъ и потомъ скрывалъ авантюру, въ которую пустился. Повидимому, онъ успѣлъ ознакомиться съ нѣкоторыми произведеніями еврейской литературы, заразился просвѣтительными стремленіями и задумалъ учиться. Ему это не удалось, и онъ вернулся въ Полтаву 18-лѣтнимъ юношей. Угрожала «опасность», что онъ въ Полтавѣ проявитъ свою склонность къ общему образованію и къ литературнымъ занятіямъ, для которыхъ онъ отъ природы былъ предназначенъ. Эту опасность устранили: его поспѣшили женить. Молодой человѣкъ очутился въ Рѣшетиловкѣ, какъ «зять на кормленіи» («эйдемъ афъ кестъ»). Рѣшетиловская тина его засосала; въ качествѣ самаго ученаго среди евреевъ, онъ занялъ центральное мѣсто среди мѣстныхъ невѣжественныхъ хассидовъ, сталъ увлекаться каббалой. Блестящій его еврейскій стиль проявлялся лишь въ корреспонденціи съ родными и въ сочиненіи стиховъ по разнымъ случаямъ. Имъ никогда не суждено было увидѣть свѣтъ. Черезъ короткое время, когда обѣднѣлъ его тесть, онъ вернулся въ Полтаву, обремененный дѣтьми малъ-мала-меньше. Его оцѣнили, какъ знатока еврейскаго языка, и нашлись любители, которые брали у него уроки, чѣмъ онъ и добывалъ скудныя средства. Съ литературными занятіями пришлось покончить. Впослѣдствіи онъ заболѣлъ горловой чахоткой и послѣ долгихъ лѣтъ страданій умеръ. Такъ погибло несомнѣнно крупное дарованіе, котораго нельзя было въ немъ не признать всякому, кто знакомъ былъ съ его писаніями.
