На ее шее поблескивал широкий ошейник, такой победный и праздничный, что самой таксы за ним и не виделось. И было больно глядеть, как она тыкалась тонкой мордочкой в сугроб, скреблась тупыми когтями и напрасно силилась залаять.
Гулять с таксой выходили редко, нехотя, да она и сама тяготилась прогулками, часто кашляла и мотала, словно извиняясь, обрубком хвоста: «дескать, я же говорила, что все это ненужности, мне бы как-нибудь потихонечку».
Позвякивая цепочкой, около таксы стоял Владик. Он никогда не смотрел на меня. Ему было все равно: есть я на свете или нет. Учился он в старшем классе и носил важные очки. Я однажды подошел к нему и спросил:
— Вы любите собак?
Он снял очки, пощурился близоруко на меня, протер очки платком, надел и ничего не ответил.
— Она старая… да? — не унимался я.
— Старая, — согласился Владик и крикнул на таксу: — Давай, кавалерист, домой.
Такса хотела было приветливо тявкнуть, да ничего не получилось, она закашлялась и кое-как заковыляла по лестнице.
Однажды вечером, неожиданно, как-то боком, осматриваясь на запотевшие от стирки стены, к нам вошла тетя Зина, мать Владика, и принесла пухлый узел белья.
Она раздувала щеки, облизывала красные губы и говорила сладко, светя глазами, понятливо вздыхая:
— Отвратительная зима… Здравствуй, Машенька, сердешная. Замаялась ты совсем. Я к тебе по дельцу. Ты уж простирни. Тяжело тебе, знаю. Я уж, чем могу, пособлю. С деньгами, сама понимаешь, трудность большая… Чем могу уж…
И слова получались круглые, аккуратные, гладенькие, казалось, вымазанные помадой.
— Ладно… ладно… — ответила очень тихо мама. — А чего сама-то? Или руки заболели?
— Да, проклятый ревматизм. Год-то високосный. Наверняка болеть… — Она перевела дух. — Так ты, как управишься, пошли с Санькой. Я его покормлю.
— У самих есть. Не жалуемся.
На мамином лбу таяла пена.
— Ну, до свиданья. Маша. Вы не беспокойтесь. Чем могу…
Когда Карелина ушла, мама снова принялась за стирку, еще ниже пригнувшись к корыту.
Дверь с шумом захлопнулась, и все лицо мое вспыхнуло горячо, нестерпимо. Я подошел к маме и сказал:
— Ты же говорила, что больше не будешь стирать…
— Молчи. Замолчи! — вдруг крикнула мама. — Не твое дело. — Она отмахнула мыльной рукой со лба волосы, и я заметил, как по ее раскрасневшейся щеке ползет крупная капля. Слеза или пот?
Но мама уже мяла белье жестко и сильно.
3
Через день я стукнул обледенелым валенком в дверь Карелиных.
— А… любитель собак…
На пороге стоял Владик, держа под мышкой портфель, красивый, с блестящим замком, с углами, схваченными острыми железками.
