— Почему в горошек?
— Красиво…
— А потом долго будем чай пить с вареньем и вкусной булкой.
— И с халвой…
— Ох, — вздыхала мама, — когда это кончится.
— Белье, да?
— Все… все… все…
Мама вдруг уронила голову на руки и заплакала. Плечи ее вздрагивали. Волосы рассыпались на скатерть. Я молчал. У меня перехватило в горле. Мне захотелось закричать, защитить маму от кого-то невидимого.
Я подбежал к белью, сваленному белой грудой в углу и, схватив в охапку сколько мог, понесся к сенной двери. Ударил плечом — дверь не поддавалась. Я ударил еще и вместе с паром вылетал на холод и бросил на промороженный пол ненавистные простыни. Мать выбежала вслед за мной, она что-то говорила, обхватив мою голову, а я, забыв обо всем, топтал чужое белье ногами и, захлебываясь, плакал.
— Саня… Саня! Что с тобой? — уже кричала мама. — Тебе нельзя на холоду…
Она внесла меня в дом, уложила на постель. Я уткнулся лицом в ее синюю кофту и мелко дрожал.
— Я не буду больше стирать… Успокойся, Саня. Вот и отец скоро вернется… Мы тебе портфель купим.
По стеклу хлестал мерзлый ветер. Он разбивался с визгом о крышу, расшатывал стены и дверь. Мне он почему-то представлялся крошечным человечком с громадными руками и ногами, с сосулечной бородой и льдистыми глазами.
У мамы были красивые темные волосы. Она сидела подле меня и расчесывала их гребнем. Точно гладкие волны, они сбегали ей на колени. На одной из волн я увидел мыльную пену.
— Что это, мама? Пена осталась… А ведь ты стирала вчера…
Она заглянула в зеркало и грустно улыбнулась.
— Ну, конечно, пена… Она иногда остается в волосах.
Я тогда не знал, что волосы могут быть седыми.
2
Мы занимали в нижнем этаже посеревшего от времени флигеля маленькую комнату, а наверху, над нашим потолком в двух солнечных комнатах помещались Карелины.
Они никогда не заходили к нам и жили замкнуто за толстой, обитой клеенкой дверью, на которой висел тяжелый почтовый ящик.
Иногда у них лаяла собака, тонко и испуганно.
Старая домашняя такса с длинными ушами, кривыми короткими ногами совсем не умела лаять. Она скорее жалобно скулила на свою трудную жизнь под семью прочными замками, потеряв навсегда нюх и слух.
Когда ее выводили на снег, она терялась, приседала на слабые лапы и смотрела как-то невидяще, не понимая, зачем это все бело и морозно, да и простору столько, что даже дыхание останавливается.
У нее была сонная старческая память, где остались только теплая лежанка, грязная плошка с едой, белые от инея окна и зябко вскрикивающий дверной звонок.
