— Между прочим, я жена комбата Румянцева, погибшего...
Быстревич смутился было, но, услышав «погибшего», снова обрел уверенность.
— Вы, кажется, зазнались тут, синьора?
— Пустите, там человек глаз повредил.
— Ах, гла-аз. А я как раз дежурный. Пойдемте вместе, — он взял ее под руку. Наташа вырвалась, шагнула назад. — Отчего же нет? — с похотливой улыбкой поинтересовался Быстревич. Марякин, поджидавший Наташу, медленно возвратился. Засунув руки в карманы, встал перед лейтенантом. Рядом с Марякиным, такой же огромный, появился Братухин.
— Слушайте, вы, многоуважаемый синьор, — сказал Федя, — я, однако, земляк Крамовой и в обиду ее не дам.
— Скажи проще, — перебил его. Марякин, — она наша батальонная сестренка, всем тут. жизнь не раз спасала. И ой как плохо будет тому, кто обидит ее! Клянусь бородой своего деда.
На груди у Братухина два ордена Славы, ордена Красной Звезды и Отечественной войны. Два ордена Отечественной войны и медаль «За отвагу» украшают широкую грудь Марякина. А лейтенант еще не видел войны и считал, что цинизм майора из запасного самая яркая черта фронтовика.
Дерзость танкистов покоробила Быстревича: «С офицером так говорить!» Но от фигур гвардейцев, от их слов и глаз исходило что-то сильное. Он лишь смущенно улыбнулся и пробормотал, оправдываясь:
— Я же не знал, что жена. Я думал...
— Для некоторых, товарищ лейтенант, дума что вещмешок — только лишняя тягота, — дерзковато заметил Братухин и козырнул. — Счастливенько оставаться...
Иван Иванович показывал Никифорову, как обтесывать ствол, а тот тюкнул так, что крошка от коры попала в глаз.
— Ну, как теперь? — спросила Наташа, когда крупицы корья наконец удалось извлечь.
— Легче, доченька. Только вот слезы белый свет застят.
— Пройдет. Да не лезьте туда руками!
— Слава богу, хоть не попортил глаз-то, — жалобно проговорил Иван Иванович.
— Молод меня учить. Отступись, аред, дух нечистый!
— Эх, отступись, худая жизнь, привяжись хорошая! — запел Федя, уходя. Не в силах найти подходящих слов, Иван Иванович только развел руками да сердито сплюнул.
Братухин не на шутку испугался за своего радиста, над которым постоянно подтрунивал, но которого втайне уважал за смелость в бою, за то, как, не ожидая приказа, угадывал он, когда надо хлестнуть по врагу очередью из пулемета. Но, услышав слова о боге, взорвался:
— Что это тебя, папаша, твой бог не бережет? Да тебя боженька за это на руках должен носить. А он — на тебе: занозу в глаз. Что это он, всесильный, на тебя осерчал? Или ты с ним поцапался маненечко?
