— Возьми. Я его в тот день... у офицера с «тигра»... — И чтобы отвести Наташу от воспоминаний, на которые невольно толкнул ее, он спросил, принужденно улыбаясь: — Как игрушечный, правда?
Возвратившийся с переносной рацией Вязников, увидев в руках у Наташи револьвер, разъярился:
— Ну, Валька, и дурак же ты! Разве дарят оружие? А ты, Наум, чего сидишь? — набросился он на Садовского.
— Если бы я умел веселить людей и плясать, как Лимаренко, я бы всю жизнь только и делал, что веселил людей и плясал.
— Эх вы, типы! — сквозь зубы бросил Вязников.
— Не бойся, Юрий, стреляться не стану. Да из этой штучки вряд ли застрелишься, — сказала Наташа.
— Иди, разговаривай со своими мехводителями. Там тонкости не нужны, — не слушая ее и стараясь не поддерживать разговор о револьвере, зло выговаривал Вязников окончательно оробевшему Ежикову. И, улыбаясь, протянул Наташе наушники: — На, послушай: Россия!
На нее хлынул свистящий поток морзянки, говора, песен. Сквозь этот шум прорывался тонкий обиженный голосок: «...попрощался кое-как, шутки девичьей не по-ня-ал, недогадливый моря-я-я-ак...» Вязников перевел рычажок на другую волну.
«...Благодарность Верховного Главнокомандующего...» — чеканя каждое слово, раздельно произносил Левитан. И сразу будто пахнуло суровой, трудной и тревожной жизнью Родины.
«Как-то они там?..» — подумала Наташа, вспомнив встречу на вокзале, когда кавалерийская дивизия ехала из Забайкалья на фронт. В женщине, которую Наташа увидела тогда, почти невозможно было узнать красавицу тетю Зину.
Наташа два дня собирала в котелок и в выпрошенные у повара консервные банки свои завтраки, ужины, завертывала в бумагу куски хлеба. На одной из остановок перед Иркутском ее вызвал командир полка. Она побаивалась длинного усатого майора, и, когда он сказал, что ей следует получить на складе паек на четыре дня, у нее дрогнуло сердце: не берут на фронт, списывают из части... Но майор спросил: «У вашей тетки, кажется, много ребятишек?» И она поняла и, забыв поблагодарить майора, помчалась на склад.
Тетя Зина будто не верила глазам:
— Ой, сахар, масло! А это селедка? И даже чай! И консервы! — она смеялась, и плакала, и, торопливо рассовывая все по карманам и за пазуху, пыталась схватить Наташину руку для поцелуя, гнулась в низком поклоне:
— Родимая, доченька моя, век не забуду! А то Ганька опух, Любочка пластом лежит, у Левушки глазки не открываются, только Митюшка да Елена еще и двигаются-то.
