Они еще пытались завести мотоцикл. И только потом, спустя несколько минут, у Наташи вдруг сильно-сильно зазвенело в ушах, в голове, появилась острая боль в пояснице, и она потеряла сознание...
Она пришла в себя от тряски. Потом — опять забытье.
Помнился еще озноб обнаженного тела, касавшегося липкой холодной клеенки. Склонившиеся над ней лица в марлевых масках, чья-то приятно-холодная рука на горячем лбу, высокий белый потолок с замысловатой люстрой, в медном ободке которой отражались столы, люди, руки.
Вечером следующего дня, когда, ослабевшая, разбитая, она лежала в огромной пустой палате, пришел начальник госпиталя майор Могилевский. В белом халате, с засученными рукавами, в белой шапочке, надвинутой на самые брови, он казался длинным и худым. Опустившись на соседнюю койку, Могилевский долго и молча рассматривал свои худые волосатые руки и наконец, вздохнув, произнес:
— Вот так, Наталья Павловна, дорогая моя...
Тронутая участием, Наташа коснулась его руки.
— Не надо, Иван Мироныч. Вы знаете, я лежала вот тут до вашего прихода и думала: сын — это, конечно, здорово. Но тогда мне надо было бы уезжать домой, расставаться с Виктором...
Могилевский глухо кашлянул в кулак.
— Это плохо, то, что я говорю, да, Иван Мироныч? Женщина не может, не должна так говорить, да? Значит, я совсем огрубела на фронте... Но это ведь не страшно, да? Не то, что я огрубела, а то, что вот так все случилось? У нас ведь будут еще дети?
Могилевский взял ее руку в свои холодные ладони.
— Иван Мироныяч, я вас очень прошу, позвоните в батальон. Если Виктор не сможет приехать, пусть хоть записочку пришлет.
— Тут... приехал Геннадий... Моршаков. Я его позову.
— Моршаков? А Виктор? Что же Виктор? Почему он... — Наташа еще боролась с подступающей тревогой, не давала ей разрастись. Но в голове уже вставали одна за другой картины, слова, жесты, взгляды. Они — звено к звену — скреплялись в одну цепочку: злой, раздраженный голос Моршакова и то, как старательно прикрывал он собою телефонный аппарат, как говорил, подбирая слова, чтобы она не поняла.
«Он не хотел говорить при мне! Он видел, что Виктор... Нет, нет, я... Я же собственными глазами видела, как танк Виктора ворвался на шоссе! А голос... этот голос и слова: «Иди, Наташенька, отдыхай». И опухпшие веки... И Заярный: «А мне-то рассказывали, что вы — настоящий солда-ат, хра-аб-рая...» Так вот оно что! Они думали, что я видела, а я... я ничего не видела».
