Она была беременна на шестом месяце… Через некоторое время он позвонил и сказал:
— Вот что, ты! Есть человек. Он может избавить тебя от… Он позвонит, дашь ему пятьдесят рублей — и концы в воду. Меня в это дело не впутывай, ты!
Да, старуха Браунинг была права. С дураком каши не сваришь. Дурак говорит раз и навсегда: круто и бесповоротно. Он идет к своим неведомым чистым и высоким целям, оставляя на пути беременных женщин и прочую недостойную чепуху.
Но не потому она плакала, поняв всю бесповоротность его решения. Ей было жаль его, юного калеку с кастрированной душой. Она презирала себя за то, что не могла удержать д а ж е такого. Она не понимала, что д а ж е такого и держать-то не надо.
Теперь, столкнувшись со злобной бесповоротностью мужа, она наконец-то по-настоящему оценила Данилу, который на время был как бы позабыт, заброшен в дальний ящик. Теперь она понимала, что такое Данила, с его уходами и возвращениями, с разрывами и, опять же, возвращениями. Данила умел думать. Он не рисовал и не мечтал о славе, он был просто талантлив в этой, единственной своей жизни, а потому ничего не решал бесповоротно. Да, он был молод, чужая боль доходила до него не сразу, но для того-то ему и дадена была возможность прощать и просить прощения.
О, как по-новому, как наконец-то по-взрослому любила она теперь Данилу, каким сплошным счастьем увидела она свою юность.
Она не знала, как, почему, зачем берутся за перо мужчины. (Потом Новоселов расскажет ей свою тайну.) Но что касается женщин… Женщина должна любить кого-то. Бывает, что недостойного, но как же ей повезло, если достойного. Тогда у женской литературы появляется адресат, та самая конкретность, которая рождает отклик в сердцах читателей. Не потому ли у многих совсем не глупых женщин (да что там, у старухи Браунинг) можно обнаружить под подушкой зачитанную до дыр «Джейн Эйр». Ты пойми до конца кого-нибудь одного, полюби его — ты близка уже к любви ко всему человечеству. А уж когда появится ребенок… О! Все, оказывается, было к лучшему!
* * *
Все было к лучшему. Гусаров давно понял это. Военное детство, блокада, тюрьма-сума — все было к лучшему. Время чертило на его шкуре довольно кровавые письмена, а ему оставалось только расшифровать их, не оказаться слепым червем в своей единственной жизни. Ведь только полным непониманием происходящих на его глазах жизненных процессов бездарь отличается от человека талантливого, современного и разумного.
