— В Арктике, — сказал Ушаков, — вместо вынужденной посадки может быть, выражаясь языком летчика, только гроб. И в таких условиях летали наши пилоты.
Затем Ушаков заговорил о работе Молокова в дни челюскинской эпопеи. Ушаков так и сказал: «о работе». Это слово наиболее точно отражало действия летчика.
В один из апрельских дней Молоков совершил четыре полета в лагерь Шмидта. Вернувшись из четвертого рейса, Василий Сергеевич сделал в Ванкареме необычную посадку. Самолет делал большие круги, медленно снижаясь. Молоков посадил машину удивительно бережно. Он привез больного вожака челюскинцев — высокого, слегка сгорбленного в плечах Отто Юльевича с лихорадочно блестевшими глазами.
— За все время, что я с ним работал, — рассказывал Ушаков, — я, кажется, услыхал от него всего несколько слов. Когда Василий Сергеевич прилетал из лагеря в Ванкарем, он обычно приходил ко мне и коротко говорил: «Привез пять». Скажешь ему: «Молоков! Ты, может быть, поешь, обед готов…» Он отвечает: «Вечерком… А сейчас еще разок слетаю». Это был буквально извозчик между Ванкаремом и льдиной. Сам Молоков человек небольшого роста, плотный, быть может, не очень хорошо скроенный, но крепко сшитый, с каким-то спокойствием изваяния. Есть такие статуи: смотришь на них, и от них дышит силой. Таков этот летчик.
Мать Молокова сказала, что у Василия спокойные голубые глаза. И у нее, у Анны Степановны, добрые глаза, посветлевшие от старости. Худенькая, проворная, она оживляется, когда заговаривает о сыне.
Это было в тот самый день, когда Молоков делал прощальный круг над лагерем Шмидта. Я сидел в избе, в которой он родился, и записывал рассказ матери о сыне.
— Осталась я в ту пору с махонькими детьми, обиходов нету, работать некому. Добытчики малы. Какой Вася добытчик, когда ему шесть лет? А он у меня старший. И жили мы так, что хорошего мало в жизни видали. Вот и думай, вот и живи как хочешь… И пошла я по людям работать: сады окапывала, картошку окучивала. Тянулась. Одна у Васи рубашка, а все с утюжка.
Худая жизнь… Девяти лет ушел Вася в Москву, на коробочную фабрику у Калужской заставы. Здесь пошел он как следует, потому ему сосед по койке хороший попался, дядя Василий, из матросов, безверный. Он его на правильный путь наставлял.
Он, Вася мой, с первого дня революции крепко за советскую власть держит. Редко я видала его дома. Вот, помню, пришел он раз с фронта, заросший, побыл дня два дома и вновь собирается уходить. «Куда, спрашиваю, Василий?» Молчит. Взял хлеба, прощается, говорит: «Ну, мать, пожалуй, я больше не приду». — «Почему так?» — «Никого не пощажу, и мне пощады не будет. Крепко за советскую власть стоять буду».
