— Трост, дай мне морфий, — чуть слышно проговорил Хамертон.
— Я, конечно, дам вам морфий, — ответил лейб-медик, путая английские и немецкие слова, — потому что от этого вам станет легче. Но знаете ли вы, что сказал мне этот недобрый человек, капитан Бертон, когда я просил его поторопиться, напомнив, что каждый день вашего пребывания у побережья грозит вам гибелью? Он сказал, что я своим морфием помогаю вам отправиться на тот свет! А вы этого человека принимали как родного сына.
— Ах, оставь, Трост. Эти двое — славные ребята.
— Но вам больше нельзя оставаться здесь, господин консул, — продолжал Трост, который с трепетом ожидал, что и его свалит с пог желтая немочь. — Прикажите возвратиться в Занзибар.
— Хорошо, Трост, мы вернемся в Занзибар, Теперь они, наверное, уже прошли земли вазарамо, а дальше живут мирные племена, которые их не тронут. Завтра утром мы поднимем якорь.
— Ни один человек на земле не сделал бы для других столько, сколько вы сделали для этих двоих. Посмотрим, какова будет их благодарность.
— Ах, Трост, о чем ты говоришь! Какая мне нужна благодарность? Господь бог вознаградит меня там, — консул выразительно поднял глаза, — если сочтет достойным, а в этом мире, который я скоро покину, мне ничего больше не надо.
Морфий растекался по жилам, горячил кровь, заглушал боль и тревогу, очищал затуманенный мозг. Хамертон улыбнулся краешком губ, и слеза теплой струйкой сбежала по виску, мимо уха, за шею… Да, жизнь прошла, хотя ему нет еще и пятидесяти. У себя в Ирландии он, наверное, считался бы еще мужчиной средних лет; когда такой вдовец владеет там сотней-другой акров земли, он желанный гость в приличных домах, где есть девицы на выданье… А здесь он — дряхлый старик, развалина.
Лет двадцать назад и он, как эти двое, приехал в тропики молодым капитаном, с мечтами о славе, открытиях и подвигах. То было время, когда в английских колониях начинал вступать в силу закон 1833 года об освобождении рабов, а на морских путях тропического мира патрулировали английские корабли, следившие за соблюдением более раннего закона, запрещавшего подданным британской короны заниматься работорговлей. Не одна страсть к приключениям, не только погоня за богатством, но порой и высокие идеалы человечности воодушевляли юных британцев, поступавших на службу в колониальные войска. Впоследствии они убеждались, что положение освобожденных рабов на плантациях было ничем не лучше, чем до «эмансипации», а борьба с работорговлей интересовала британские власти лишь постольку, поскольку она давала благовидный предлог для захвата стратегически выгодных пунктов и била по конкурентам, пользовавшимся на своих плантациях рабским трудом. Однако истина открывалась слишком поздно, когда молодая энергия уже иссякла, когда здоровье было непоправимо загублено и не оставалось ничего другого, как пользоваться немногими доступными еще радостями бытия, закрывая глаза в благодушном скептицизме на дикость, хищничество и разврат, царящие в быту европейских колониальных поселений.
