Гиблое дело. Немезиде ли – дочери ли ночи – не знать, что в мире смертных (принятое у древнегреческих небожителей обозначение нашего брата, нашего вида; да, мы для них – не сапиенсы, а bratoi) идея справедливости абсурдна просто по этому самому определению. Тут уж, знаете, одно из двух: справедливость или смерть.
(Я и сам удивляюсь: кажется, даже у меня, если бы хватило сил создать вселенную, да еще способную к самосознанию, – наверное, нашелся бы и ум для мало-мальски приличного решения проблемы утилизации отработанных нейронов и облегающих клеточных структур. Не погнался бы за дешевизною recycle. Придумал бы что-нибудь поизящней, чем тупо копировать технологии советского мясокомбината.)
Плюс частности и прочие трудности. Наказание подражает преступлению – и практически всегда становится им. Возмездие всегда больше вины – или меньше, это все равно, разность неизбежна, что является залогом бессмертия ненависти.
Кроме того, в реальном мире никто не любит справедливость – хотя бы потому, что там никто не видел ее никогда.
Другое дело, что мы с вами, bratoi, охотно выдвигаем так называемые справедливые (прилагательное) требования – собственно говоря, только два (все остальное выпрашиваем, а на них, бывает, и настаиваем): долива пива после отстоя пены до черты и – расстрелять кого-нибудь, как бешеную собаку. Какого-нибудь отщепенца народной семьи. (Бешеных собак расстреливают, не правда ли? А лес – рубят. И отщепенцы летят.) Но заметьте, bratoi: никто не желает, чтобы справедливо (наречие) обошлись с ним самим. Потому что если каждому по справедливости (существительное, хотя не без предлога), а от каждого всего лишь по способностям либо по труду, то – Вот эта самая мысль и тормозила Гамлета. Серьезный был человек – как все по-настоящему остроумные.
32
Всю дорогу – скоро уже два столетия как – русские литературные критики (что характерно: всё народ худосочный, щуплый) шпыняют Гамлета: отчего не погасил злого дядю в первом же акте? А во втором почему не? А в третьем? Слабак, что ли? Прямо приплясывают за письменными своими столами, ножонками сучат: убей дядю, убей!
Потом уже советские, не все, а которые подобрей, стали изобретать за него всякие оправдания, в смысле – отмазки, вы же видели. Типа он слишком умный, чтобы руки марать индивидуальным террором, а пойти другим путем – скажем, создать партию нового типа – условия не созрели, век недостаточно расшатался.
Или так: заявление (тем более устное) о преступлении, сделанное призраком потерпевшего, для обладателя буржуазного правосознания юридически ничтожно, как анонимный донос. Выпускник Виттенберга (не важно, какого факультета) не мог себе позволить приобщить его к делу без проверки тщательнейшей. На каковую, собственно, и ушли два с половиной акта, ну а потом… Потом он устал, упустил инициативу, и партия двинулась к проигрышу как бы сама собой.
